Преодолев первую серьёзную трудность на своём пути и успешно повернув из переулка на Висельный холм, эти двое побрели по улице, описывая на своём пути причудливые спирали и окружности, пока не добрались, наконец, до нужного двора, где под лестницей ютилась мастерская сэра Джорджа, потомственного баронета. Тут и для Гибби, и для его отца началась самая трудная работа, хотя последний почти не соображал, что делает, и лишь временами на мгновение просыпался и встряхивался достаточно для того, чтобы повиноваться толчкам и подпихиваниям первого. Пока они поднимались по внешней и двум внутренним лестницам, сэр Джордж несколько раз то просыпался, то снова засыпал, с мерностью качающегося маятника, но Гибби, как настоящий мужчина, упорно делал своё дело, пока в конце концов его настойчивость и выдержка не увенчались победой.
Особняк, когда — то принимавший в своих стенах высокородных лордов и леди, теперь был населён убогими бедняками. Когда Гибби с отцом добрались до дома, все его обитатели уже спали, и никого из них не потревожил шум неверных шагов, поднимающихся на чердак. А если кто и проснулся, то, скорее всего, узнав знакомые звуки, лишь сказал про себя: «Это малыш Гибби тащит домой сэра Джорджа» — повернулся на другой бок и мирно уснул.
Наконец, Гибби с отцом добрались до двери на чердак. Она была широко распахнута. Даже в кромешной темноте Гибби совершенно не нуждался в свете, потому что между дверью и кроватью спотыкаться было просто не обо что. Кровать была старинной, с пологом на четырёх столбиках — всё, что досталось сэру Джорджу из отцовского дома. Тяжело передвигая непослушные ноги, пьяница побрёл к кровати. И столбики, и причудливое ложе натужно скрипнули и застонали, когда его тело упало на тюфяк из овсяной мякины, ожидавший его вместо былой роскоши пуховой перины. Малыш Гибби тут же кинулся к его ногам и не успокоился до тех пор, пока одну за другой не втащил их на кровать, чтобы они не свисали коленями на пол. Пусть даже сначала сэру Джорджу будет не слишком удобно; Гибби знал, что тот скоро повернётся на бок и всё будет хорошо.
И тут для Гибби настал главный момент всего дня! Круг его жизни, вращавшейся на чужих, мёрзлых улицах, наконец — то достиг счастливого завершения. С победным видом он укрыл отца их единственным одеялом — старым пледом в шотландскую клетку, когда — то принадлежавшим его матери, — и без промедления (ему даже не надо было задерживаться для того, чтобы снять башмаки) тоже залез под плед и прижался поближе к бесчувственной груди родителя. Ещё одна победа! Ещё один день увенчался успехом! Отец дома, в безопасности, и они, наконец — то, остались вдвоём! Они лежат под покровом ночи и ветхого пледа, только двое во всём мире, и ещё целых несколько часов отец не сможет уйти и оставить его. Теперь минуты райского блаженства настали для Гибби. У него не было небес, кроме отцовской груди, и он прижимался к ней так, как ещё ни один младенец не прижимался к своей матери. Гибби никогда не сокрушался о том, что объятия всегда оставались односторонними, что распластанный на постели отец никогда не отвечал ему ответным теплом или ласковым прикосновением. Он никогда не говорил себе: «Мой отец — пьяница, но что же делать? Придётся с этим смириться, больше ведь у меня никого нет!» Он с силой прижимался к своему единственному сокровищу — только прижимался! — ибо это был его отец, средоточие всего земного блага и радости. Каким блаженством должно наполниться такое сердце, да и любое другое сердце, узнав, что есть на свете Отец всех отцов — более того, Отец самого отцовства! — Отец, Который никогда не забывается сном, но держит своих спящих детей возле Своей недремлющей груди, и только благодаря этому они могут спокойно пребывать в ночном забытьи!
Гибби осознавал своё блаженство лишь несколько минут, потому что тут же заснул. Но именно благодаря этим минутам день его был прожит не напрасно.