— Пойдите, умойтесь, — проговорил он, — и немедленно вернитесь обратно.
Гибби потрогал рукой лоб, нащупал на нём что — то влажное, посмотрел на свои пальцы и рассмеялся.
— Простите меня за то, что я Вас ударил, — сказал священник, почувствовавший немалое облегчение от его смеха. — Но как Вы посмели написать такую… такую неслыханную дерзость?! Священники никогда не бывают пьяными!
Гибби поднял расколотую рамку, которую мистер Склейтер выронил при падении. В её углу ещё торчал небольшой обломок доски, и Гибби написал на нём следующее:
«Теперь я буду знать. Я думал что люди ругаются толька от виски. Простите меня, сэр».
Он протянул написанное мистеру Склейтеру, быстро сбегал к себе в комнату и вернулся в полном порядке. Священник хотел было смазать и перевязать его рану, но Гибби не позволил ему даже взглянуть на неё, со смехом отмахнувшись от подобной ерунды. Мистер Склейтер почувствовал ещё большее облегчение от того, что рана, скорее всего, так и останется незамеченной, но одновременно ещё больше устыдился собственного поступка. Пытаясь как — то спрятаться от неловкости перед самим собой, он поспешил вернуться к прерванному занятию, но даже белизна бумаги, заменившая шероховатую поверхность грифельной дощечки, не помогла ему выбросить из головы утреннее происшествие. Более того, воспоминание о содеянном не оставляло его и после того, как светло — серая поверхность новенькой доски давно превратилась в тёмно — синюю.
С того самого дня Гибби уходил и приходил по своему усмотрению. Миссис Склейтер попросила его не задерживаться после десяти вечера и предупреждать их в том случае, если ему захочется остаться на ночь у своего друга. Гибби ни разу не нарушил данного ей обещания, и вскоре оба они уверились не только в надёжности любого его слова, но и в его безукоризненной пунктуальности. Миссис Склейтер так ничего и не узнала о нанесённой Гибби ране, а мистер Склейтер заметил, что ещё недели две Гибби не садился на своё излюбленное место у её ног — по всей видимости для того, чтобы не подставлять свою голову её внимательным глазам, — и от этого уколы совести были ещё больнее, и он ещё острее чувствовал свою нравственную несостоятельность.
Вечером того же дня у них были гости. Гибби уже был приведён в достаточно «цивилизованное» состояние, чтобы сидеть за столом в любой компании, не привлекая к себе лишнего внимания. Однако в тот вечер все взгляды были устремлены на него, потому что он никак не мог спокойно поглощать свой ужин: ему всё время хотелось помочь и услужить тем, кто сидел с ним рядом. Он готов был вскочить из — за стола ради малейшей безделицы. Естественно, такое его поведение досаждало хозяйке дома, и наконец, когда Гибби, не увидев в комнате слуги, в очередной раз выскочил из — за стола, чтобы принести что — то своему соседу, миссис Склейтер отозвала его в сторону и сказала:
— Это было очень любезно с Вашей стороны, Гилберт, но я прошу Вас, пожалуйста, не делайте так больше, когда прислуга находится в комнате. Это сбивает их с толку и вызывает неловкость у всех окружающих.
Гибби с готовностью выслушал её наставление, но воспринял его как разрешение ухаживать за гостями в те моменты, когда прислуги поблизости нет. И поэтому, когда по обычаю, принятому тогда в небольших домах, слуги принесли десерт и удалились из столовой, Гибби тут же поднялся со своего места и, к несказанному изумлению гостей, начал прислуживать всем сидящим с таким видом, как будто это было нечто само собой разумеющееся. Какое удивительное благоговение они испытали бы, если бы могли заглянуть в сердце этого мальчика и увидеть, с какой пылкой искренностью и любовью он ухаживал за ними! Его сердце было благодатной почвой, в которой скрывался корень служения ближнему, и для него всё это было не менее священным, чем алтарь для ветхозаветного патриарха, подходящего для принесения жертвы. Он так и вился вокруг стола, ловко и бесшумно, всем своим существом ощущая радость такого служения и нисколько не чувствуя, насколько странным оно выглядело в глазах других. Даже если бы он и смог это понять, это нисколько бы его не смутило.
Может быть, такие подробности покажутся читателю пустяковыми и совершенно не важными и для описания Гибби, и для моего романа, но я сильно сомневаюсь, что наши великие подвиги служения (если, конечно, мы на них способны) когда — либо приобретут подлинно христианский дух, пока даже самые малые наши дела не будут благоухать божественной добротой и любовью. И потом, такая готовность воспользоваться малейшей возможностью сотворить волю Господа не может не оказать благотворного влияния на всё дальнейшее служение, каким бы оно ни было.