— Благодарю Вас, мэм, — сказал Донал, усаживаясь. — Вы очень добры.
Затем он повернулся к Джиневре и попытался было закинуть одну ногу на другую, но безуспешно. Как юный Давид не подозревал, что броня Саула окажется для него чересчур большой, пока не попробовал в ней походить, так и Донал не знал, что его воскресные штаны окажутся слишком тесными для некоторых привычных ему телодвижений.
— Надеюсь, мэм, Вы не забыли нашу корову Рогатку? — спросил он.
Нужно извинить остальных девочек за то, что они хихикнули, какой бы грубой и невоспитанной ни была эта привычка, столь распространённая среди пансионерок. Мисс Кимбл была шокирована — просто повергнута в ужас, как говорила она позднее — и немедленно обиделась на миссис Склейтер за её коварство, смягчившись лишь тогда, когда узнала, что этот жуткий грубиян и невежа явился сам, без приглашения.
Джиневра улыбнулась и отрицательно покачала головой.
— Теперь, когда я читаю ту балладу про змею, обвившуюся вокруг дерева, — продолжал Донал, на первый взгляд без всякой связи со своим предыдущим вопросом, — я всегда вспоминаю тот день, когда Вы впервые пришли к нам на луг с моей сестрой Ники, я перебежал к вам через ручей, а Вы испугались, что я промочил ноги! Ах, барышня! Когда Вы стояли тогда передо мной, я вдруг увидел, какое синее над нами небо, а луг так и пламенел зеленью, и коровы мирно жевали свою траву, и ветерок совсем уснул, а ручей приговаривал: «Вам и не нужно ничего говорить, ведь я здесь и сам скажу всё, что надо!» Ах, барышня, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что нет ничего драгоценнее человеческого сердца, живущего посреди всей этой дивно сотворённой красоты!
Гибби, стоявший за спиной Донала, казалось, излучал свет каждой клеточкой своего тела, но все остальные, хотя и прекрасно слышали каждое слово, не могли уловить ни малейшего смысла в его речи, и, подозревая, что малый не в своём уме, удивлённо смотрели, с каким глубоким уважением слушает его Джиневра. Там, где она видела поэта, они видели лишь оскорбительное недоразумение в человеческом обличье. Слово есть слово, но понять его можно по — разному — в зависимости от того, кто его слышит и что он думает о говорящем. Для чистого всё чисто, потому что войти в него может лишь чистота; а нечистому всё кажется пошлым, потому что он способен вместить лишь пошлость. Но в чём же тогда винить заурядного человека? Ведь он видит всё таким, какой есть он сам! А в том, что он удовольствуется этой заурядностью и согласен жить по своему собственному представлению о себе, а не в соответствии со своей подлинной сущностью, задуманной Богом, которая время от времени шевелится где — то в глубине его души, заставляя его виновато поёживаться от неясной неловкости.
Джиневра почти ничего не ответила на слова Донала. Ей просто нечего было сказать. В её мире ручьи не говорили, а молчали. Но Донал всё равно решил сказать ей нечто такое, что не понял бы никто из присутствующих, кроме Гибби — а от Гибби у него секретов не было.
— Я вчера видел такой странный сон, мэм, — начал он. — Сейчас я Вам о нём расскажу. Мне приснилось, что я очутился возле жуткого, топкого болота, а вокруг были большие холмы, твёрдые, сухие, усыпанные камешками и совсем голые, только жиденькая травка проглядывала там и тут. А посредине болота росло одно — единственное дерево; по — моему, ива, только старая — престарая, и сколько ей годов, никто уже и не помнит. Ствол у неё был толстый, заскорузлый, а вокруг него тремя огромными кольцами обвилась самая уродливая и гадкая змея, какие только бывают на белом свете. Такая противная, что и смотреть страшно! Я бы вам рассказал, какая это была мерзкая тварь, мэм, да уж очень мне не хочется, чтобы Вы хмурились, ведь тогда Ваше личико затуманится, а оно такое милое сейчас, когда вы смотрите ясно и прямо! Только вот какая штука: змея своими кольцами прижимала к дереву книгу, и я знал, что в той книге записаны разные баллады. Я начал подходить ближе и всё смотрел, смотрел на неё, хоть было и страшновато, — ведь что же это за мужчина, если он страха собственного боится? Я подходил всё ближе, пока не оказался в каком — нибудь ярде от дерева, как вдруг что — то как будто качнулось, взлетело, и я увидел себя, трижды обмотанным вокруг старой ивы: оказывается, я сам был этой пакостной тварью, а эта тварь была мною. Сердце моё просто похолодело: так мне стало страшно и мерзко! Так я и висел на этом дереве. Правда, несчастье моё оказалось недолгим. Вскоре мои маленькие змеиные глазки, полуослепшие от слёз, увидели, что на холме, между мною и небом, появился прекрасный рыцарь, в сияющих доспехах и шлеме и со щитом. Солнце уже село, и мне показалось, что головой своей он достигает до самых звёзд. Рыцарь направился прямо ко мне, и по тому, как он шёл, я понял, что передо мной не юноша, а девушка.