Так он беседовал сам с собой, перебираясь на другую сторону холма. Там он выбрал заросли погуще и улёгся в самую середину. Как хорошо, как тепло и уютно было лежать посреди гостеприимного вереска, хотя время от времени мягкие веточки больно задевали кровавые рубцы на его теле. Если бы можно было чем — нибудь их прикрыть! Хотя бы только раны! Гибби видел красную полосу, идущую в обхват тела, и чувствовал, что на спине у него, по — видимому, есть ещё один рубец. Вот теперь, хотя маленький сэр Гибби лишился совсем немногого, у него действительно не было ничего, что можно было бы безболезненно отделить от его собственного тела, — разве что волосы и ногти! У него не было ничего, что он мог бы назвать своим, кроме себя самого. Его единственным имуществом был голод, потому что со вчерашнего полудня во рту у него не было ни крошки. Нет, я оговорился — у Гибби было кое — что ещё. Правда, это имущество тоже вряд ли можно было отделить от него самого: недавно Донал научил его одной балладе о прекрасной леди и её юном паже. Гибби начал повторять её про себя, но, к его жестокому разочарованию, баллада никак не хотела вспоминаться целиком.
Однако наш маленький наследник мира ещё не был доведён до крайности. Тело его было крепким и здоровым, сердце — смелым, а душа непрестанно трепетала от любви. Именно потому, что Гибби беспредельно любил сам образ и лик человека, его так сильно потрясло то, как с ним обошлись. Ведь Ангус тоже был — и одновременно не был — человеком! Несмотря ни на что, маленькому Гибби можно было даже позавидовать белой, святой завистью.
Бедную Джини отправили в постель за то, что она помешала исполнить отданный отцом приказ. Ярость, ужас и жалость, пережитые во время утренних событий, породили в ней необъяснимое чувство безнадёжности. В то утро привязанность к отцу пошатнулась и довольно сильно — и по эту сторону Небес, может быть, даже непоправимо. В ней навсегда осталось что — то такое, что время от времени снова подымалось и вставало между нею и отцом.
Фергюс рассказал тётушке обо всём, что произошло, и сильно потешался над её домовым. Но чем дальше Джин размышляла обо всех этих событиях, тем меньше они ей нравились. Это она одна во всём виновата! Какая разница, кто он был, этот её домовой? Зачем они его высекли, бедняжку? Что плохого он сделал? Если он и в самом деле был бездомным, оборванным бродяжкой, всё произошедшее становилось ещё более удивительным. Ведь он никогда ничего у неё не украл, даже ячменной булочки! И из сливок всегда получалось ровно столько масла, сколько положено! Насколько она знала, у неё ни разу не пропало ни одной овсяной лепёшки из буфета, ни одного яйца из миски, а ведь их — то легче всего было бы стащить. Что — то тут не так! Блестящая победа её племянника, так ничего и не объяснив, навсегда оставила её без разгадки. Она не могла удержаться от призрачной надежды, что, когда всё уляжется, домовой снова объявится и станет, пусть невидимо, помогать ей на кухне. Ей было горько думать, что он вот так появился и исчез, а она даже ни разу его не увидела. Когда Фергюс рассказал ей о том, как мальчишка убежал из каретного сарая, она ещё больше утвердилась в своём мнении о том, что без чудесной силы здесь не обошлось. Она склонялась к мысли о том, что настоящий домовой просто околдовал, ослепил всех троих — и Фергюса, и лэрда, и Ангуса — и всё это время потешался над ними ради собственной забавы. Да и вообще, жители деревень, располагавшихся вдоль Даура, весьма неохотно выслушивали объяснения Фергюса о том, кто был домовым на самом деле, так что победа лэрда против своего заклятого врага Суеверия оказалась весьма и весьма сомнительной.