Приближался час, когда сыновьям и дочерям Грантов снова надо было отправляться в долину, оставляя родной дом, милых родителей и новоявленного приёмыша на попечение ночи, молчаливых гор и живого Бога.
Солнце давно зашло, но далеко на севере всё ещё светилась тонкая огненная кайма его светлого одеяния, сонно лежавшая на горизонте и медленно передвигавшаяся вслед за своим хозяином всё дальше и дальше на восток, постепенно становясь всё слабее, но время от времени внезапно разгораясь и снова освещая собой небо. Летом в северных землях, как и в Небесном Царствии, ночи просто нет. К тому же, вскоре должна была взойти луна, чтобы освещать путь детям, возвращающимся в долину к своим трудам.
— Знаете что, мои хорошие, — сказала мать, — перед тем, как мы все вместе помолимся, сбегайте — ка на улицу, нарвите немного вереска, и мы сделаем малышу постель вон там, в углу, прямо возле нашей кровати. Там ему будет хорошо, и никто его не тронет.
Все немедленно послушались, и вскоре в углу уже возвышалась прекрасная постель. Кустики вереска поставили прямо, как они и росли, только близко — близко друг к другу, так что верхушки образовывали густую пружинистую поверхность, а стебельки, по одиночке такие слабенькие и тоненькие, вместе без труда выдерживали вес маленького человеческого тела. По бокам вереск оградили парой крепких досок, а сверху накинули одеяло и белую простыню. Простыня была из крепкого льняного полотна, такая большая, что её свернули вдвое, чтобы Гибби одновременно и лежал на простыне, и прикрывался ею. Сверху добавили ещё одно одеяло и постель, равной которой не было во всём мире, была готова. Старшая дочь взяла Гибби на руки, осторожно, стараясь не задеть его шрамы, подняла с родительской постели и опустила на его собственную, которая, кстати, была гораздо мягче и роскошнее, потому что на вереске спать намного удобнее и приятнее, чем на старой мякине. Гибби погрузился в свою новую постель с таким счастливым вздохом, как будто улыбнулся вслух.
Тогда Донал как младший из сыновей достал с полки большую Библию, положил её перед отцом, зажёг фитилёк железной лампы, висящей на стене и своей формой напоминающей о древних годах, когда по этой земле ходили римляне. Роберт надел очки, взял книгу и отыскал отрывок, который им предстояло прочитать на этой неделе. Читал он не очень хорошо. К тому же, было темно, и даже в своих очках Роберт видел довольно плохо, так что нередко он терял то место, где читал. Однако это никогда его не смущало, потому что он прекрасно знал сущность того, что читал, и посему, не делая идола из буквы Писания, частенько вставлял своё, сходное по смыслу слово и, не останавливаясь, продолжал читать дальше. Его детям это напоминало то время, когда он сажал их на колени и рассказывал им библейские истории, стараясь заменить длинные и трудные слова своими, попонятнее и попроще, а потому они не удивлялись, что отец и сейчас поступает так же. К тому же слова, которые он вставлял в повествование, были самыми простыми выражениями обыкновенного крестьянина — шотландца, и потому не только не мешали слушателям, но и помогали им ещё лучше понять услышанное. Слово Христово есть дух и жизнь, и там, где сердце горит Его любовью, язык будет бесстрашно следовать за этим духом и этой жизнью — и не ошибётся.
Сегодня им выпало читать о том, как Господь исцелил прокажённого. Роберт дочитал до того места, когда Иисус «простёр руку», снова потерял своё место, но без запинки продолжал говорить по памяти: — Иисус умилосердившись, простёр руку… схватил его и говорит: «Да конечно, хочу — очистись!»
За чтением последовала молитва, очень серьёзная и искренняя. Только в эти минуты, когда Роберт стоял перед Богом вот так, рядом с женой и окружённый детьми, он мог говорить вслух о том, что было у него на сердце. Но и тогда он не смог бы ясно выразить своих мыслей и, наверное, потерялся бы в трясине своего неоформленного, беспорядочного сознания, если бы, подобно ступенькам, его не поддерживали твёрдые камни чётких богословских формул и фраз, благодаря которым он мог не только хоть как — то высказать то, что думал, но и лучше понять свои собственные чувства. Эти формулы и фразы, пожалуй, шокировали бы любого искреннего и набожного христианина, воспитанного в иной традиции. Самому Роберту они не приносили никакого вреда, потому что он видел в них только хорошее, а остальное, честно говоря, почти не понимал. В этих фразах он понимал только те слова, которые выражали его вечное стремление вознести своё сердце к Господу, а он всей душой желал только этого.
К тому времени, когда молитва завершилась, Гибби снова заснул. Он не имел ни малейшего представления о том, чем занято его семейство, но тихие звуки молитвы убаюкали его — как это часто случается несмотря на то, что намерения молящихся изначально бывают совсем иными. Когда он проснулся от саднивших ран, в домике было темно. Старики крепко спали. Рядом с ним лежало что — то мохнатое, и Гибби, без малейшего страха протянув руку и ощупав его в темноте, сразу понял, что это собака. Тогда он снова заснул, почувствовав себя ещё счастливее, чем раньше, если такое вообще было возможно. И пока все обитатели домика спали, старшие братья и сёстры всё ещё шагали по лунным тропинкам приречной долины. Вышли они все вместе, но постепенно каждый свернул на свою дорогу, и теперь они шли по шести разным тропинкам, с каждым шагом приближаясь к работе, которая ожидала их на новой неделе.