Гибби, живущий в окружении человеческой любви и доброты, и подумать не мог, что над ним сгустились тучи глупых людских выдумок, до неузнаваемости исказив его лик, и теперь его смертельно боятся те, кого он готов был бы полюбить с первого взгляда и кому с радостью стал был служить. Пожалуй, больше всего его боялись дети егеря, потому что их дом стоял у самого склона той самой горы, на которой поселился «горный чёрт», возле моста, ведущего к железным воротам поместья Глашруах. Однажды свидетелем их страха стал сам лэрд. Он спросил, чего они так боятся, и его просвещённая душа снова возмутилась тому, с каким упорством тень суеверия всё ещё преследует его владения. Будь он хоть вполовину тем философом, каким мнил себя, он без труда рассудил бы, что слухи о мохнатом дикаре, бродящем по горе, совсем не обязательно порождены невежественными предрассудками (кстати, миссис МакФольп, объясняя лэрду испуг своих детей, рискнула сообщить ему только об этом, не приукрашивая рассказ жуткими подробностями). Но любое не вполне обычное происшествие было ненавистно душе Томаса Гэлбрайта, и если другому человеку случалось верить в то, что самому лэрду представлялось выдумкой, он немедленно отметал это как суеверие и предрассудки.
Лэрд немедленно переговорил с егерем, который, в свою очередь, пришёл в ужас от того, что дети так сильно уронили его честь и дали их милостивому хозяину повод для неудовольствия, — и поклялся, что и жена, и дети должны как следует поплатиться за свои глупости. Любой человек, любящий Гибби, отшатнулся бы, увидев лицо Ангуса в тот момент, когда лэрд высказывал ему своё негодование, но ни сам егерь, ни его хозяин не подозревали, что мерзкое отродье, чьё сомнительное существование породило весь этот скандал, было тем самым малышом, которого они когда — то так жестоко наказали, — а догадайся они об этом, Гибби бы точно не поздоровилось. В тот же самый день лэрд расспросил мистера Даффа о его арендаторах, живущих на Глашгаре, и тот уверил его, что во всём Гормгарнете на найдётся более почтенных и уважаемых людей.
Когда из рассказов Донала и жены Роберт узнал о том, что у Гибби есть и другие необыкновенные способности (кроме тех, что помогали ему так хорошо пасти овец), он начал потихоньку всё это обдумывать и спустя какое — то время спросил жену, не стоит ли им отослать Гибби в школу, если уж он так способен к учению. Джанет медлила с ответом. Она сказала, что подумает, и три дня мысленно спрашивала себя, как поступить лучше. «Зачем человеку знать что — то ещё кроме Нового Завета? — думала она. — Ведь жизнь была совсем пустой, пока я не начала понимать Его Благую весть, а теперь она не просто благая, а великая и чудесная! Но человек должен жить каждым словом, исходящим из уст Божьих, и всё, что есть на земле, вышло из Его уст, когда Он сказал: «Пусть будет то! Пусть будет это!» Всё, что истинно, сотворено Им, и чем больше мы о нём узнаем, тем лучше. Кроме того, разве я понимала бы хоть половину Нового Завета, если бы не пришлось столько всего испытать и узнать?»
— Ты прав, Роберт, — на третий день сказала она безо всяких предисловий. — Вон сколько на свете премудростей. Наверное, будь я сама поучёней, то лучше бы понимала, о чём говорит Господь. А нашему Гибби грех не учиться. Только вот возьмётся ли кто его учить, ведь он, бедняжка, ни слова сказать не может!
— Давай отпустим его на ферму, пасти вместе с Доналом, — ответил Роберт. — Донал знает больше нас с тобой и больше Гибби. Пусть сначала он научит его всему, что сам знает, а там увидим, что делать дальше.
— Что ж, — задумчиво протянула Джанет, — в этом толк будет, ничего не скажешь. Не хочется мне его отпускать — больше из — за тебя, Роберт, чем из — за меня — ну да ладно. Пусть идёт к Доналу. Только чтобы эти двое за своими книжками не проглядели коров, а то они всё поле хозяину сгубят!