Сэр Джордж энергично закивал головой, словно мистер Бэкон попал в мишень стрелкового тира и привел ее в движение.
— Рад, что вы об этом спрашиваете. Весьма рад. И вот что я сделаю, мистер Бэкон. Сейчас я передам вас в руки мисс Уолсингем — она ведает у нас информацией. Знает все досконально. Спрашивайте у нее что вам угодно.
Насупившись, он поднял трубку внутреннего телефона.
— Говорит генеральный секретарь. Попросите мисс Уолсингем ко мне в кабинет.
Мистер Бэкон торопливо перелистал страницы блокнота, как дирижер, которому не угнаться за оркестром.
— Я читал статью в нашем журнале «Тайм»: они пишут, будто Комси, с точки зрения чисто современного искусства, куда более передовая организация, чем ваш Дискус.
От слов сэра Джорджа повеяло высокогорным холодом.
— Не представляю, что именно ваш… ммм-ммм… «Тайм» подразумевает под «чисто современным» искусством. У нас тут свои критерии. Разумеется, мы ни в коем случае не поощряем всяких шарлатанов, фокусников. Но лучше поговорите с мисс Уолсингем. Она отлично разбирается во всяких штуках.
— Каких штуках? — Мистер Бэкон явно растерялся, и сэр Джордж в который раз подумал, как трудно найти настоящее взаимопонимание со многими американцами именно потому, что говорят они на том же языке, но вкладывают в слова совсем другой смысл. Бормоча какую-то ерунду насчет того, что именно сумеет объяснить мисс Уолсингем, он напряженно прислушивался, не идет ли она. — A-а, прекрасно! Вот и она! — сказал он наконец.
Далеко не всегда сэр Джордж приветствовал Джун Уолсингем с таким энтузиазмом. И не то чтобы он ее недолюбливал. Да и свою работу по связи и информации она выполняла превосходно. Но он никак не мог понять ее. Красивая, белокурая, она казалась ослепительной, крупнее натуральной величины, будто только что сошла с огромной афиши или с подмостков старинной оперетты. Вокруг нее, как атмосфера вокруг планеты, всегда носился какой-то особый дух, чуждый всем установкам и принципам Дискуса, — какой-то налет вызывающей женственности, отпечаток среды, где круглые сутки подают джин с лимонадом, едят черную икру и беспошлинную семгу, пьют и распутничают в роскошных отелях и вылетают на частных самолетах с горнолыжных станций, чтобы поспеть на премьеру фильма. Но если отбросить фантазии ради фактов, то на самом деле она была одной из самых добросовестных, преданных и честных служащих Дискуса и получала скромнейшее жалованье и мизерные суммы на представительство, которые проверялись строже, чем любой рецепт врача в аптеке. Разумеется, она никогда раньше не служила на государственной службе, не то что сэр Джордж, прослуживший уже тридцать лет: в Дискус она пришла из какого-то безвестного женского журнальчика, где в испещренных восклицательными знаками статейках писала о дешевых распродажах дамских сумочек и о туристских поездках в Испанию. Но сэр Джордж, объясняя гостю, зачем он ее вызвал, сам понял, что он, в сущности, ничего толком о ней не знает.
И вот она засверкала и заискрилась перед ним, озарила, как прожектором, мистера Бэкона, а он, тоже похожий на портрет больше чем в натуральную величину, хотя и не совсем доделанный, стоял, ухмыляясь, рядом с ней, и оба словно только и ждали знака, чтобы начать опереточный вальс-дуэт. Сразу завязался разговор, и они вышли вместе, очень довольные друг другом. Сэр Джордж с облегчением вздохнул. Он не любил американцев. Он не любил молодых людей, пишущих исследования. Он не любил вопросов. И он был чертовски счастлив, что избавился от этого самого Бэкона. Больше это повторяться не должно. И он позвонил своей секретарше Джоан Дрейтон.
— Не знаю, как этот Бэкон, этот американец, сюда ворвался… — начал он.
— Очень трудно было, сэр Джордж. Я отлично все понимаю.
— Хорошо, оставим… — Он подал ей подписанные письма. — Но пусть это будет в последний раз, Джоан. Не приму его — ни под каким видом. Кстати, наш друг, сэр Майкл, очень ловко от него увернулся. Похоже на него. Теперь этим господином занимается мисс Уолсингем.
— Видала, видала. — Глаза миссис Дрейтон, лучшее ее украшение — темно-карие в грусти и унынии, но с золотистыми искорками в веселье, — радостно заблестели.
— Знаете, я подумал, мисс Уолсингем так хорошо работает, ну и принимал ее как должное, но ведь, собственно говоря, я о ней ничего не знаю.
— Как, сэр Джордж, неужто вы не знаете, что она…
Но сэр Джордж отлично все знал. По ее голосу, по блеску глаз он догадался, что сейчас ему предстоит выслушать целую сагу о весьма интимных делах, и торопливо отмахнулся. Чуть ли не у всего штата Дискуса была чрезвычайно сложная и по большей части довольно унылая личная жизнь. Джоан Дрейтон и сама, овдовев, влюбилась по глупости в какого-то актера — Уолли, как его там дальше, — у него была жена, двое детей, и бросить он их не мог, а жить с ними постоянно не хотел. Весь Дискус знал, когда Уолли жил у Джоан и когда он возвращался в семью. Жил он у Джоан обычно, когда оставался без работы, и тогда, от раннего вставания, от хозяйственных забот, от поздних вечеров и полуночных бдений за бутылкой джина с приятелями Уолли (вход к нему домой им был заказан), от стряпни, стирки, штопки, от бессонного ожидания любовных ласк и вечной, хотя и знакомой угрозы, что в Уолли проснется совесть («Я вас обеих недостоин!»), от драматических сцен, где Уолли, как бездарный актер, всегда переигрывал, — от всего этого Джоан, темноглазая и темноволосая красавица, худела и дурнела. Но как только он от нее уходил («Нет, девочка, ничего не выйдет, мне платят всего тридцать шиллингов в неделю, и единственный выход — вернуться к Дороти, к ребятам») — у нее становился совсем несчастный вид, а глаза теряли блеск, пока Уолли снова не начинал звонить ей по телефону. Сэру Джорджу такая жизнь казалась ужасающей, и он не мог понять, как такая женщина, как Джоан Дрейтон, умная и толковая, настолько поддавалась своим женским чувствам, что жила в этом вечном метании. Да и Уолли, с которым она его как-то познакомила, никак не заслуживал такого отношения — до того он был невзрачный, потрепанный, а в обществе просто неприемлемый.