Он встал, отошел и отвернулся, пока они гуськом выходили из кабинета. Потом подошел к шкафчику, налил полстакана виски, разбавил его на треть водой, сделал добрый глоток, резко повернулся и посмотрел на Шерли. Он знал, что она еще здесь, так как заранее попросил ее задержаться после совещания.
— Ну, Шерли, как вы считаете, пронял я их?
— Не знаю, — сказала она медленно и едва слышно. — Но, честное слово, сэр Майкл, вы говорили просто замечательно. Поверьте, если бы со мной кто-нибудь так поговорил… — И она умолкла.
«Да, чертенок ты этакий! — страстно воскликнул он про себя. — Пора мне поговорить с тобой!» Такие жгучие искры порой вдруг вспыхивали во мраке его души: страсть, жившая в нем, стремилась на волю. Древние греки были правы: это возмездие, ужасный дар неумолимой Афродиты, мстящей за то, что ею так долго пренебрегали. (Он легко мог представить себе, как все женщины, с которыми он проводил вечера, хором молят богиню покарать его.) Конечно, стоит провести с этой девушкой самое большее час-другой в кровати или на кровати, и чары рассеются. Но пока что он в их власти, хоть в остальном и сохранил рассудок.
— Не хотите ли выпить, Шерли?
— А вы думаете, это можно?
— Иначе я не стал бы вам предлагать. Но вы, конечно, не обязаны пить, точно так же, как не обязаны отказываться. Здесь у нас полная свобода.
Он сказал это с такой горечью, что она удивленно вскинула на него глаза.
— Ну хорошо, — сказала она. — Я выпью стаканчик хереса. Благодарю вас, сэр Майкл.
Наливая ей херес, он мрачно раздумывал о своем затруднительном положении. Он еще не предлагал ей встретиться где-нибудь после работы — этот лед должен быть сломан завтра во время поездки в Беркшир, — но уже многое знал о ней. И все, что знал, было не в его пользу. Она оказалась беспредельно, непробиваемо добродетельной, словно не принадлежала к поколению, о котором так шумят газеты и телевидение. Она готова была в любую минуту уйти с работы, а значит, исчезнуть с его горизонта, как только какое-нибудь его слово или поступок покажется ей обидным. Она вовсе не глупа — она сообразительна и разгадает малейшее его посягательство, — но ее удивительное лицо не казалось по-настоящему умным. А работала она так, что в сравнении с ней мисс Тилни была настоящим чудом: всю душу выматывала своей медлительностью, своей тупостью. Жила она в каком-то ужасном квартале на северной окраине города среди целого леса телевизионных антенн; к тому ж она единственное дитя — вот ведь повезло! — у смешного, доброго старика отца, младшего кассира в какой-то фармакологической фирме, и неугомонной любящей мамаши, которая непостижимым образом зачала и произвела на свет — один Бог знает, как и почему, — это золотоволосое чудо, посланное ему в наказание Афродитой. И вот он, Майкл Стратеррик, который уверенно и быстро мог совершенно преобразить стольких холодных и верных жен, среди которых были и сливки общества, в покорных и страстных рабынь, теперь, очарованный, как восемнадцатилетний юноша, не знает, что делать и что сказать.
Он подал ей бокал с хересом и, только бы хоть как-нибудь коснуться ее, настоял, чтобы они чокнулись. Коснувшись на миг ее руки, он испытал чувство удовлетворения. И тут же он почти увидел и услышал, как хор женщин указывает на него пальцами и смеется, резко, грубо, обидно, как умеют смеяться женщины. И он знал, что это не просто фантазия. С того самого мгновения, как он увидел ее лицо, всплывшее из мифологии, нечеловеческая страсть всколыхнула в нем давно забытые глубины, глубины первобытного сомнения и древних предрассудков: он был зачарован и на грани безумия, потому что у стола, с блокнотом в руке, ему явилось воплощение того, что Юнг называл anima, духовным образом.