— Неприступно, — тихо произнес я.
Какой-то мальчик похлопал меня по ноге, привлекая к себе внимание. Я оттолкнул его, направляя лошадь вперед, не обращая внимания на мольбы других — они хотели, чтобы я сказал им что-нибудь доброе. Мысль о том, что невинные дети поклоняются злу, воплощенному во мне, показалась мне отталкивающей. Я провел три дня, слушая песни и стихи, которые описывали жестокие, бесчеловечные деяния, совершенные от моего имени. Мне казалось, что такому человеку нельзя поклоняться.
Кабаний Клык услышал, что я сказал, и громко рассмеялся.
— Как поется в песне: «И Ламалос был уверен», а?
— Ламалос. — Это имя мне ничего не говорило, но я сделал попытку угадать. — Это предыдущий… владелец.
И Кабаний Клык снова засмеялся.
— Да, пока вы не разделались с ним, спящим! Ох! Это глупое выражение, оставшееся на его лице даже тогда, когда голова отделилась от тела!
— Во сне… Ну да, это было очень хитроумно с моей стороны. — Я порадовался, что утром почти ничего не ел, иначе завтрак начал бы проситься обратно.
— Да, славный это был день, когда вы захватили крепость Бронебойсь. Хотя, — и он заговорщически понизил голос, — до сих пор есть такие, кто говорит, что это леди Кейт была подстрекателем и зачинщиком. Конечно, песни воспевают вас, но все же… вам надо было бы поговорить с леди, чтобы убедиться…
Я так на него посмотрел, что он тут же замолчал.
— Ты что, Кабаний Клык, даешь мне советы, как вести себя с супругой? Ты забываешься.
Насколько было видно под побытью, Кабаний Клык сильно покраснел.
«Ты разозлил человека, который разрубил пополам беспомощную женщину! Ты с ума сошел!» — пронеслось у меня в голове весьма разумное соображение.
Ведь возникла реальная опасность сделать Клыка своим врагом, но варвар только склонил голову и сказал:
— Простите меня, мироначальник. Я забылся. Больше такого не повторится.
— Уж постарайся, — ответил я, изумляясь, как нагло могу себя вести.
Когда мы подъехали к крепости, известной как Бронебойсь, над нами висело безоблачное небо и воздух был таким теплым, что это казалось уже немного слишком. Я недоумевал, как я ухитрился завоевать такое сооружение. Больше даже, чем способ, меня интересовали мотивы. Что такое на меня нашло, что заставило пуститься в завоевания, даже если я был не в своем уме? А если я был не в своем уме…
То в чьем же уме я был?
Дорога с плато, по которому мы ехали, оказалась крутой, но лошади преодолели склон с привычной уверенностью. Вокруг меня были воины — мои воины. Они смеялись, разговаривали друг с другом, кричали о подвигах, совершенных ради меня, ударяя себя в грудь здоровенными кулаками. Иногда женщины забирались к ним на лошадь и крепко обнимали их, чуть не выпадая из той скудной одежды, которая на них была. Мне показалось, что это не счастливые жены, встречающие своих мужей, а бывшие пленницы, которые хотели порадовать своих случайных хозяев. За ними шагала колонна пленных со связанными руками, в основном женщин, которые казались напуганными и изможденными. Они увидели то, что ожидало их в будущем, и старались держаться поближе друг к другу, непроизвольно замедляя шаг и тем самым задерживая всех. Тот Парень, который присматривал за пленниками, снял с седла плетку и щелкнул ею опытным движением. Женщины испуганно вскрикнули, и Тот Парень указал жестом, что им следует прибавить шагу. Пленницы покорно повиновались.
В тот миг я ничего так не желал, как отдать приказ об их освобождении. Но если бы я это сделал, я подписал бы свой собственный смертный приговор, и хоть душа моя болела за пленниц, все же свою жизнь я ценил выше. И я, верховный правитель, из страха промолчал.
Когда мы спустились с плато, дорога, ведущая в крепость, оказалась пустой, а по сторонам стояли те, кто нас приветствовал. Под ноги наших коней бросали крохотные лоскутки разноцветных материй, воинов окликали по именам родственники, любовницы или просто почитатели. Можно было подумать, что мы герои-освободители, а не грабители и убийцы.
И все же…
Все же…
Я почувствовал, что улыбаюсь.
Сначала я даже не понял, что со мной происходит, ведь, честно говоря, я вообще улыбаюсь не часто. Я позволяю себе усмешку или кривое подергивание губ, когда наблюдаю за превратностями судьбы. Но открытую радость я по большей части презираю, потому как не люблю открытые проявления чувств. И еще потому, что я сам почти никогда не был счастлив. Так что улыбка от уха до уха на моей роже могла считать себя первопроходцем.
Но именно это и происходило. Широкая улыбка на лице Невпопада-мироначальника, приветствующего радующихся людей. Они толпились вокруг Энтипи (лошади, а не принцессы), потому что всего лишь хотели коснуться ее, или меня, или нас обоих.
Я вспомнил, как был оруженосцем во дворце короля Рунсибела и наблюдал, как встречали рыцарей, возвращавшихся то с одной дурацкой войны, то с другой. Их приветствовали так же, и во мне тогда вовсю ворочалась зависть. Мне самому никогда не доводилось принимать такие почести. Самое большее, что мне досталось, — это церемония, на которой я получал звание рыцаря, да и то обряд совершался в стенах королевского замка, а не за ними, там, где могли бы вмешаться крестьяне. Кроме того, тот краткий миг быстро сменился продолжительным кошмаром, так что его можно и не считать.
В настоящем же случае кошмаром было все, что вело к имевшим быть место событиям. Кровопролитие, песни о моих жестоких подвигах, лунатическая беседа с Мордантом. После таких кошмаров приветственные крики и радость казались счастливым пробуждением. Нельзя не признать — это мне нравилось.
У руки обожания очень соблазнительные пальцы, и они уже начали потихоньку сжиматься вокруг меня.
Праздничная кавалькада приблизилась к скалистой стене, окружавшей крепость, и я задумался: а как мы туда попадем? Я-то думал, что при ближайшем рассмотрении найдется какое-нибудь узкое ущелье, по которому мы могли бы подняться. Но ничего такого не обнаружилось, ничего. Я чуть было не обратился к Охладу с вопросом, как же нам попасть внутрь, но, к счастью, в последний момент сдержался.
А потом раздался какой-то жуткий скрип, даже скрежет, и мне вроде бы показалось, что сейчас земля затрясется у меня под ногами. Я едва мог поверить тому, что увидел. Целый кусок стены заскользил кверху. Мы подъехали еще ближе, и я заметил, что все приводилось в действие целой системой рычагов и воротов — такой сложной, что я с трудом понял, что к чему. Однако система была очень хороша — ведь всего лишь полдюжины человек приводили в движение чудовищную массу камня, вытягивая цепи механизма. Потом они закрепили цепи, и наша кавалькада въехала под своды каменных ворот.
В душе я немного боялся. Если порвутся цепи или по какой-то другой причине механизм опять придет в движение, вся громада обрушится прямо на меня, и того, что останется, не хватит, чтобы сложить в самую маленькую урну. Но кажется, больше никто ничего не боялся, и я решил, что вряд ли их предводителю пойдет на пользу, если он выкажет свои страхи по поводу такого пустяка, как проход через ворота. Так что я собрал то, что насмешливо именую своей решимостью, и постарался выглядеть как можно беззаботнее, проезжая под нависшей над моей головой угрозой смерти весом в несколько тысяч фунтов.