– Нет-нет, Астел, – улыбнулась Маделайн. – Уж мне ли не знать! Поверь, дорогая, это не простое родимое пятно. Нет, это знак избранника судьбы.
Тут я взял да и укусил её. Уж это-то я сделал точно невпопад.
4
Строкер, как я уже упоминал, нарочно выстроил свой трактир вдали от человеческого жилья. Но спустя некоторое время близ его заведения стали один за другим появляться домишки. Сперва их было меньше десятка, потом не более дюжины, а вскоре поселение разрослось до размеров небольшой деревни. Спустя ещё несколько лет вокруг трактира вырос городишко. Ничего удивительного: трактир точно магнитом манил к себе выпивох из всех окрестных поселений. Проведя вечерок под гостеприимной крышей Строкера, многие из нагрузившихся под завязку посетителей бывали принуждены остаться там и на ночь, поскольку были не в состоянии доплестись до своих весьма удалённых жилищ. Те же, кто прибыл в трактир верхом, порой отваживались после обильных возлияний пуститься в обратный путь на добрых своих скакунах. Горе-всадники нередко вылетали из сёдел, запутавшись в стременах, и добрые скакуны резво волочили их за собой по ухабам и кочкам. Последствия для всадников, как вы догадываетесь, были самые плачевные. Уцелевшие завсегдатаи, таким образом, оказались перед выбором – дом или трактир. И некоторые решили соединить одно с другим и переместить свои дома поближе к трактиру, чтобы можно было добраться от Строкера под родной кров в любую погоду и в любой стадии опьянения, не подвергая себя трудностям и опасности долгого пути. Само собой разумеется, что и на новом месте каждый продолжал заниматься ремеслом, которое кормило его самого и его семейство.
Выросшему вокруг трактира городу следовало дать какое-нибудь имя. Жёны некоторых из завсегдатаев заведения Строкера не без сарказма предложили назвать его Запойным Бастардвиллем. Представьте себе, кое-кому из мужчин это пришлось по душе. Но после другие им растолковали, что благоверные самых отъявленных пьяниц, предложив такое название, всего лишь зло и горько пошутили. В конце концов городишко получил гордое имя Город. Это чтобы даже самые тупые из жителей, те, кто вконец пропил свои мозги, могли его запомнить. Городишко наверняка был самым захудалым из всех, что когда-либо возникали в нашем королевстве. Да и то сказать, разве можно ждать хоть чего-то путного от поселения, образовавшегося близ трактира? Но к счастью для жителей городка, неподалёку от него пролегала оживлённая дорога, в направлении которой он и начал разрастаться и мало-помалу приблизился к ней настолько, что ремесленники стали вести прибыльную торговлю с проезжим людом. А кроме того, местный народ, как это свойственно всем живым существам без исключения, начал обзаводиться потомством, и юные горожане в значительном своём большинстве обещали вырасти куда более цивилизованными, приятными и приличными людьми, чем запойные пьяницы, их породившие.
Мать моя с завидным усердием продолжала заниматься своим ремеслом. Она с одинаковой готовностью принимала всех, кто бы ни искал её общества. Ей было совершенно безразлично, кто именно пыхтит и потеет, оседлав её верхом, – старик, юноша, урод, красавец, бедняк или богач. Единственным, на чём сосредоточились все её помыслы, была великая судьба, ожидавшая меня, её сына. И она готова была на любые жертвы, лишь бы поспособствовать осуществлению этого моего великого предназначения. Она непрестанно мне об этом твердила, пока я рос. Полагаю, она так настойчиво вбивала это в мою голову по двум причинам. Во-первых, ей хотелось оправдаться в моих глазах, ведь рано или поздно я должен был узнать, насколько презренным почитают люди тот род занятий, который она для себя избрала. А во-вторых, она рассчитывала, что я, поверив её словам о моих грядущих успехах и достижениях, меньше стану страдать из-за своего физического уродства.
Последнее, честно говоря, и впрямь трудно было причислить к подаркам судьбы. Разумеется, из-за проклятой деформированной правой ноги я выучился ходить куда позднее моих сверстников, и, даже одолев эту науку, ещё ребёнком понимал, что никогда не стану таким, как они. Им в любой миг ничего не стоило при желании припустить бегом, я же в подобных случаях лишь ковылял чуть быстрее, налегая на посох. Маделайн смастерила мне костыли, и я опирался на них, когда учился ходить. При помощи этих грубых деревяшек я вскоре стал довольно сносно передвигаться по трактиру. Но как же я их ненавидел! При одном взгляде на них меня буквально корчить начинало от сознания собственной неполноценности и беззащитности.
Последнее сформировалось во многом благодаря своеобразному чувству юмора некоторых из посетителей трактира. То и дело кто-нибудь из них ловким ударом по костылю сбивал меня с ног. Кроме завсегдатаев у нас то и дело появлялись новые гости из числа проезжих, и каждому из них наверняка казалось, что блестящая идея свалить меня на пол вышеописанным способом впервые осенила именно его. Так что шутку эту со мной проделывали едва ли не ежедневно. Маделайн, если ей случалось в это время находиться в общем зале, тотчас же бросалась мне на выручку, поднимала меня, отряхивала моё платье и набрасывалась на обидчика чуть ли не с кулаками, вопя, как ему, мол, не стыдно, вот ещё герой выискался, силач разэтакий, справился с увечным ребёнком. На праведный её гнев пьяницы всегда почему-то реагировали добродушно-снисходительно: подбадривали её хохотом и скабрёзными выкриками, шлёпали по заднице, норовили цапнуть за груди.
Подобное, повторяю, происходило столь часто, что я стал воспринимать всё вышеописанное как своего рода ритуал и сделался совершенно нечувствительным к наносимым мне обидам. Единственное, что мне по-настоящему досаждало, это неизменно замотанные ветошью локти и коленки. Из-за них-то я к пяти годам и выбросил проклятые костыли. Я стал опираться при ходьбе на толстую прочную палку. Походка моя от этого стала более медлительной и, пожалуй, менее уверенной, но зато посох оказался для трактирных пьяниц мишенью не столь привлекательной, какой являлись проклятые костыли.
А главное, я вскоре почувствовал, как укрепились мышцы моей здоровой ноги, да и негодная правая сделалась чуть-чуть сильнее. При всяком удобном случае я старался обходиться даже и вовсе без опоры и передвигался по трактиру, хватаясь за столы и барную стойку. Посредством этих тренировок мне удалось значительно развить верхнюю часть своего туловища, но как ни велики были мои успехи, они начинали казаться мне жалкими, стоило только увидеть сквозь окно мчащихся во весь опор мальчишек, среди которых попадались и мои ровесники, и ребятня помоложе. Мне только и оставалось, что вздыхать от жгучей зависти к ним. Они же, и это было для меня очевидно, воспринимали свою полноценность, то, что ноги, здоровые и крепкие, безотказно им подчиняются, как нечто само собой разумеющееся. Я уже тогда это понимал.
Я никогда не задумывался, почему к моей матери так часто приходят мужчины – и всё время разные. Оглядываясь назад, на детские свои годы, я не перестаю удивляться, сколь многое из того, чего принято стыдиться, опасаться, избегать, готов счесть нормальным и естественным любой ребёнок. Мы с Маделайн ночевали в одной комнате. Она на своей деревянной кровати, я на своём тюфяке, который по утрам следовало сворачивать рулетом и убирать в угол каморки. И ночами, когда я уже лежал в постели (вернее, на полу, на своём набитом соломой ложе), Маделайн не задумываясь вела клиента в нашу с ней общую спальню, если дальняя комната оказывалась занята постояльцами. И мне нередко случалось засыпать под шёпот, и кряхтение, и вздохи, доносившиеся с материнской кровати. И это ровным счётом ничего для меня не значило. Маделайн зачем-то делала это, а значит, так было нужно. В моём детском сознании не возникало даже тени мысли, что любая другая из матерей на белом свете может вести себя как-то иначе.
Мне пришлось расстаться с этой иллюзией в возрасте лет шести или семи. Я стал работать на Строкера, едва начав ходить. Вернее, кое-как передвигаться. Я выполнял любую подручную работу – мыл посуду, помогал чистить конюшню. Со своими сверстниками из городка я практически не общался. Когда выдавалась свободная минутка, предпочитал наблюдать сквозь окошко, как они носились друг за дружкой близ трактира с быстротой и ловкостью, о каких я и мечтать не смел. Но в тот день, о котором пойдёт речь, Строкер послал меня к лудильщику за прохудившейся кружкой, которую тот взялся запаять, когда в последний раз наведывался в трактир. Прихрамывая, я поравнялся с компанией мальчишек, которые стояли посреди улицы – если только широкая немощёная полоса земли, покрытая жидкой грязью, заслуживала такого названия – и с криками и смехом чем-то забавлялись. Они меня заметили и прервали свою игру, и один из них, самый рослый, отделился от остальных и выступил вперёд. Я невольно покосился на него и тотчас же вспомнил его имя. Мальчишку звали Скрит. Он был на целую голову выше меня. Его толстое лицо мгновенно приняло свирепо-насмешливое выражение. У меня дух перехватило от страха. Мы оба с ним были детьми, но мне, щуплому малорослому калеке, он тогда казался просто таки сказочным великаном. Нос у Скрита был сломан, губа рассечена. Не иначе как он искал, с кем бы поквитаться за эти недавние увечья, на ком бы выместить злобу. И тут я столь удачно очутился на его пути.