– Ну да, конечно, я как только увидала его здесь на стене, на привычном месте, так сразу и подумала, что вы непременно должны вернуться.
Гранит, к несчастью для нас с Розали, не пропустил её слова мимо ушей. И не забыл, о чём она говорила минуту назад.
– Вы только что заявили, что надеялись на моё возвращение ради нежного прощания с вами. А теперь утверждаете, будто знали, что я вернусь за своим заговорённым кинжалом. Извольте объясниться, миледи.
– Да, я... вообще-то говоря... понимаете, я...
В покоях снова воцарилось молчание, и на сей раз в нём и вправду угадывалось нечто зловещее. Я представил себе, как кровь отлила от щёк Розали, как задрожали её тонкие пальцы. Она, поди, изо всех сил напрягала свои бедные мозги, придумывая убедительную отговорку. Я услыхал, как повернулась дверная ручка, и понадеялся было, что Гранит решил покинуть жену без дальнейших объяснений, слишком наскучила она ему своей глупостью, но надежда эта растаяла как дым: следом раздался звук поворачиваемого в замке ключа. От ужаса меня аж знобить начало.
Надо отдать должное покойному Граниту: он-то уж глупцом не был.
– Что такое, – проревел он грозно, – здесь происходит?!
И я стал мысленно проговаривать то, что должна была бы, по моему мнению, ответить Розали, словно надеясь вложить в её уста мой безмолвный монолог: «Я немею... немею от страха и восторга, как всегда в вашем присутствии, милорд... Я готова сказать что угодно, лишь бы вам было приятно это слышать... Дело в том, что я надеялась быть удостоенной вашего внимания, когда вы вернулись бы за своим кинжалом...»
Пусть бы она произнесла это или что угодно в подобном же роде. Но Розали рассудила иначе.
– Не убивайте... – Голос её прервался от рыданий. – Пожалуйста, милорд, не убивайте его...
Сказать, что у меня при этом душа ушла в пятки, значило бы не сказать ничего.
В ответ на её трогательную просьбу Гранит издал рычание. Вероятно, оно заключало в себе слово: «Что-о-о?!» – но разобрать его сквозь этот рёв было не легче, чем расчленить на отдельные звуки завывание урагана. Сэр Гранит, чётко печатая шаг, обогнул кровать и сдёрнул с меня простыню. Я оглянулся на него через плечо, поверх своего слегка выпяченного и совершенно голого зада.
Гранит стоял на месте как вкопанный. Его крепкое тело содрогалось от ярости, столь неистовой, что он не мог с ходу сообразить, в какую форму её облечь.
Я решил воспользоваться его минутным замешательством: сперва перекатился на спину, потом привстал, натянул наконец свои панталоны и выпрямился, держась за один из четырёх столбиков кровати, на которых был укреплён роскошный полог. Это чтобы не опираться на свою правую ногу, которая у меня с рождения кривая и хромая – словом, почти что бесполезная. Воображаю, что за зрелище я собой являл в тот момент! Тощий, нескладный, с чрезмерно развитой мускулатурой рук и плеч – всё из-за упомянутого выше физического уродства, – лопоухий, со спутанной копной огненно-рыжих волос. Вдобавок мой нос был слегка кривоват и немного горбат – неправильно сросся после перелома. Дела давних дней. Пожалуй, единственной мало-мальски привлекательной чертой моей внешности были глаза – большие, серые, на редкость красивого, я бы даже сказал, изысканного оттенка, таившие в глубине своей выражение задумчивости и лёгкой грусти и весьма облагораживавшие моё некрасивое лицо простолюдина. Боюсь только, Гранит в те минуты был далёк от того, чтобы залюбоваться моими очами.
Мы с ним простояли друг против друга в безмолвном оцепенении целую вечность или по крайней мере её половину. Он вроде как даже и не смотрел на меня – скорей всего, осмысливал ситуацию. Ему на это требовалось время, а я, представьте, вовсе не пытался его торопить.
– Я... тебя узнал, – произнёс он наконец. – Ты оруженосец Умбрежа. Конюшни чистишь. Ты Недород!
– Невпопад, – машинально поправил я и тотчас же пожалел об этом. Нет бы прикинуться глухонемым! Мне хотелось лягнуть себя самого за такую глупость. Уж лучше бы я попросту склонил свою глупую голову, вытянув шею, чтобы ему было удобней перерубить её мечом.
Но Гранит, как оказалось, был вовсе не расположен дожидаться моего на это соизволения. Он потянулся к рукоятке меча и со звоном выдернул его из ножен. Я отступил назад, стараясь, чтобы моя хромая и кривая нога попала в поле его зрения. Одним словом, решил бить на жалость.
Гранит не сводил с меня остановившегося взгляда, но обращался при этом к жене:
– Так-так, значит, оруженосец! Вы меня обманывали с оруженосцем?! Вы меня променяли на чистильщика конюшен?! Который вечно по локоть в навозе?! Вот этому ничтожеству вы отдавались, позоря моё имя?!
Мне нечего было и рассчитывать на помощь или хотя бы участие Розали. Хотя губы её и шевелились, но она не могла выдавить из себя ни звука. Приходилось как-то выкручиваться самому.
Итак, отрицать сам факт прелюбодеяния не представлялось возможным. Даже я, будучи по натуре отъявленным вралём, это понимал. Поэтому мне ничего иного не оставалось, как прибегнуть к уговорам, сделать так, чтобы Гранит взглянул на ситуацию под несколько иным углом.
– Послушайте... Послушайте, милорд, – запинаясь, начал я, – т... т... технически, пусть только технически, ваше имя нисколько не опозорено. Пока ещё нисколько, ни капельки, сэр. Ведь никто ж ничего не знает. Вы, Розали и я... И больше – ни одна живая душа. И если мы... если мы оставим это между нами... тогда, вот увидите, каждый из нас сможет... сможет без труда предать это прискорбное... м-м-м... происшествие... полному забвению. Хранить молчание то тех пор, покуда... покуда...
Я собирался возвышенно закончить: «Покуда тайна эта не будет похоронена вместе с каждым из нас». Но, к несчастью, в этот самый миг Розали обрела наконец дар речи и опередила меня:
– Покуда вы снова не уедете, милорд.
Гранит заверещал, как раненый вепрь, и занёс меч над головой. Я в ужасе попятился, и моя негодная нога, разумеется, подогнулась, а здоровая запуталась в складках простыни, так что я самым жалким образом растянулся на полу во весь свой невеликий рост. Розали пронзительно взвизгнула.
Я подумал, а не высказать ли ему как раз теперь то, что я долгое время таил в глубине души, – а именно, что он вполне мог оказаться моим отцом. Но опасение, что Гранит при данных обстоятельствах примет эту безусловную правду за хитрую уловку с моей стороны, заставило меня прикусить язык. К тому же в голове моей созрело иное, более уместное решение. Следовало теперь сыграть на его единственной слабинке.
– Остановитесь, милорд! – вскричал я. – Во имя чести!
Он замер, возвышаясь надо мной, как гранитная глыба, с воздетым над головой мечом, которым он готов был рассечь меня надвое, словно мясник бычью тушу. Хочу заметить, что лезвие его меча было довольно необычным – проклятую эту штуковину какой-то умелый оружейник оснастил клыками – острыми зазубринами по обеим сторонам. Наверное, этим мечом Граниту было очень даже сподручно кромсать противников на части и выпускать у них кишки. Да и чтобы без всяких усилий разрубить голову и туловище врага, меч этот был вполне пригоден. И стоило Граниту обрушить лезвие на меня, будьте покойны, я распался бы на две половинки от макушки до копчика. Но он этого не сделал, промедлил, обдумывая мои слова, и стоял не шелохнувшись, только его усы вдруг ощетинились, словно зажили своей собственной жизнью. Мне со страху даже представилось, что они, того и гляди, осыплются и ринутся на меня в атаку – все до последнего волоска.
– Честь?! – выкрикнул наконец Гранит. – Неужто же ты, склонив мою жену к преступному сожительству, посмеешь заикнуться мне о своей чести?!
– О вашей, милорд, а вовсе не о моей, – торопливо возразил ему я. – Кто я такой? Полное ничтожество! Но вот вы – совсем иное дело, сэр, и острота вопроса...
– Что?! – прервал он меня. – Какая ещё острота, урод?!
Я поднял боязливый взгляд на лезвие, которое всё так же было занесено над моей несчастной головой и острота которого лично у меня не вызывала ни малейших сомнений.