“хорошего” еврея – иначе “они” нас будут преследовать. История об этом человеке с пистолетом. Так что я не говорю: ассимиляция
– нет. Я за ассимиляцию принципиально, я не антиассимилянт. Но совершенно явно, что этому не быть”.
Глава X
Летом 1963 года Ахматова написала “Полночные стихи”, цикл из семи стихотворений. С некоторыми достаточно убедительными, но не вполне достаточными, основаниями, ахматоведение подверстало их к циклам “Cinque” и “Шиповник цветет” и этим самым адресовало тому же Берлину. Так это или нет, действительно ли стоит за
“Полночными стихами” та их ночная беседа 1945 года, или просто удобное и первым приходящее на ум рассуждение “если не он, то кто?”, но лирические герои всех трех циклов – в весьма значительной степени, очевидно, двойники. Однако ведь и Берлин как прототип Энея, бросившего Дидону, одну из altra ego
Ахматовой, тоже двойник – художника Бориса Анрепа, за двадцать восемь лет до Берлина поступившего именно так, то есть оставившего ее в гибельной России и уехавшего в благополучную
Англию. В поэтическом мироздании Ахматовой этот повторяющийся, а значит, и предопределенный на повторение, акт неотменимо связан и с тем, и с другим, хотя в реальности они даже не были знакомы друг с другом.
В течение короткого периода у “Полночных стихов” было промежуточное название “Семисвечник”. Это послужило толчком для историка литературы Тименчика виртуозно объяснить весь цикл проступающей сквозь него ветхозаветной подоплекой, открыть его
Моисеево, царь-Давидово, Иерусалимово дно. В какой-то мере это подтверждает остроумную реплику Эрвина Панофски “the idea of the non-Jew is gradually becoming obsolescent” “идея нееврея начинает постепенно исчезать”. Нет сколько-нибудь существенных причин считать Берлина вдохновителем образа “семисвечника”, но комбинация стихотворных текстов и извлеченных из его воспоминаний фактов делает эту концепцию местами внушительной, местами волнующей и, во всяком случае, интересной. Если бы строки “Не спрошу тебя я, почему зашел ты / В мой полночный дом” определенно относились к той встрече в Фонтанном Доме, то библейское имя Исайя как нельзя лучше подошло бы к его адресату.
Однако адресат и вдохновитель “Cinque”, “Шиповника” и
Предисловия к “Поэме без героя”, так же, как занимающий в ней особое положение, живого среди мертвых, Гость из будущего – определенно Берлин, и мало к кому в мировой поэзии обращено столько и таких стихотворений, даже без девяти полусловесных-полумузыкальных, полусобытий-полуснов в “Полночных стихах”. Я спросил, когда ему стало известно, что Ахматова написала ему эти стихи.
“- Только когда приехал сюда Жирмунский.
– В самом конце шестидесятых, так поздно?
– Так поздно. Она мне их читала. Но я не понял, что это было обо мне.
– Когда она вам их читала?
– Я вам скажу: она мне их прочла в январе сорок шестого года.
– То есть в последнюю вашу встречу?
– В последнюю, да-да.
– Их было две.
– Да-да, это была последняя, довольно-таки коротенькая.
– Она прочла, но вы не поняли, что вам?
– Да.
– У вас есть какое-нибудь объяснение того, что это называется
“Cinque”?
– Нет. Это “пять”.
– Да, но почему по-итальянски?
– Ну да…
– Почему не “Cinq”, не “Five”?
– Да, да, конечно. Нет, не знаю.
– …а что такое “сигары синий дымок”?
– Это я.
– А вы курили?
– Курил. Длинную швейцарскую сигару. Слабую швейцарскую сигару.
У меня были такие длинные слабые сигары из Швейцарии, которые я постоянно курил.
– Когда вы бросили курить?
– Когда я заболел болезнью, я не помню, как даже по-английски это называется, я заразился где-то в Персии чем-то. Приехал сюда, слег, и, понимаете ли, отчаивались в моей жизни, но я все-таки выжил. Поэтому во время болезни я не курил. Только когда я оправился – но я и тогда не очень хотел курить. Ну был готов курить. Решил – может быть, я попробую не курить. И не курил больше, никакого желания курить у меня не было, никакого влечения не было.
– А это была сигара или сигарета?
– До войны я курил сигареты, во время войны я курил сигары.
Настоящие, голландские. Кубинские. Большие.
– Но у Ахматовой это была не настоящая сигара?
– Нет – была. Длинная швейцарская сигара. Есть соломинка в этой сигаре, надо вытянуть соломинку, и тогда вы ее зажигаете. Нет, нет, это точно обо мне.
– (Я ответил весело.) Как вы знаете, у меня нет сомнений.
– Я знаю. И то же самое – что я рассказывал о любви. О том, что я был влюблен в кого-то. О чужой любви. Помните, она это говорит
– “что мне не успели рассказать про чужую любовь”.
– И это было?
– Это было. Я ей рассказывал. Что я был влюблен, как – где и как.
– Она спрашивала?
– Нет-нет, я думаю, что я просто начал ей рассказывать, ни с того ни с сего.
– А был какой-то в этой встрече магизм?
– Еще бы. Еще бы. Все время был магизм: как только мы остались одни, когда ушла эта дама, которая была ассириолог, вероятно, ученица, я думаю, этого Шилейко, как только она покинула нас, часов в двенадцать, магия началась. Никогда подобного вечера я не провел нигде никак.
– А какие-то любовные флюиды…
– Не было. Ни капли.
– Приходило вам в голову, что ее первый муж Гумилев, претендовавший на то, чтобы быть русским Ливингстоном, и вы,
“пришедший из”, путешественник по культурным территориям, чужим вселенным, замыкаете миссию, предпринятую им тогда, в ее молодости?
– Нет. Нет. Я ничего о Гумилеве не знал.
– А почему шиповник?
– Понятия не имею.
– Хорошо. Это все мне очень нравится, что вы ничего не знаете. И все-таки – почему баховская чакона?
– Тоже не знаю. Ну, вероятно, играл ей баховскую чакону Рихтер или кто-то. Нет, баховская чакона – скрипичная вещь.
– Ну да, об этом уже были исследования, это неинтересно… Что значит “ты отдал мне не тот подарок, который издалека вез”? Вы ей что-нибудь привезли от кого-нибудь?
– Не от кого-нибудь, нет. Нет, я ей только дал книги, которые были у меня. Английские книги.
– Вы не помните какие?
– Я вам скажу. Я ей дал Кафку, одну книгу Кафки, не помню какую.
И потом какие-то стихотворения Ситвеллов, которые были плохие поэты и которые не нужно ей было давать. Ну все-таки они были у меня, и я решил лучше ей их оставить. Братья Sitwell, братья и
Edith Sitwell, поэтесса. Не очень важная. Все эти красные переживания. Я ей это оставил – потом мне стало стыдно, что я ей это дал: не для нея было. Кафка – это было в порядке.
– Было ли у вас когда-нибудь ощущение, что вы что-то пропустили, не ответив на такое чувство Ахматовой?
– Только потом. Когда я узнал, что она рассердилась на мою женитьбу, тогда я понял. До этого нет. Я никогда не чувствовал, что я ее предал каким-то образом. (Следующие фразы он произнес со смесью серьезности и легкой иронии.) Что я был с ней в каких-то…- мистическая связь, которую я перебил вульгарным шагом моей женитьбы. Вульгарность огромная с моей стороны, что я женился. Мы были связаны друг с другом мистической ниткой – вдруг я ее порвал. После этого, я думаю, я перестал быть ея
Гость из Будущего. Потом я вдруг сделался сэр Исайя: помните, когда она говорит с Чуковской, я всегда сэр Исайя – это немножко иронически.
– Да, есть. Когда я с ней познакомился и она о вас заговорила, я получил двойное впечатление от вас: одно – то, о чем вы сейчас упомянули, другое – все-таки крупности фигуры.
– Она меня изобрела, я не был тем, кем она меня считала. Я был чем-то… она меня построила каким-то образом.
– Ну, согласитесь, что тот, кто к ней пришел, был не просто
“англичанин” – это был Исайя, правда? Не будем заниматься сейчас смиренным самоуничижением.
(Берлин выбрал говорить не о калибре своей фигуры и масштабности встречи, а о “не англичанине”.) Нет, я говорил с ней как русский, это ясно. Когда мы говорили по-русски, ей было абсолютно уютно. Она не чувствовала, что говорила с иностранцем: говорила с каким-то русским, который приехал из тех краев.