По дороге в Арзамас о. Платон и я заехали к о. Алексею, священнику в селе Ореховцы, и провели с ним в духовной беседе незабываемый час, пока отдыхали лошади.
В Арзамасе я распрощался с о. Платоном: он поехал в Москву, а я зашел к своей новой знакомой — сторожихе Софийского собора Ксении Дмитриевне.
Я возвратил ей ее посох, поблагодарил за все, по душам побеседовал с нею.
'Уж не знаю, что вам на память-то подарить, — сказала Ксения Дмитриевна и на минутку задумалась. Да, вот что!... Я-то найду в Сарове такой образок, а вот вы-то уж вряд ли в Ленинграде достанете. И она сняла со своей шеи маленький серебряный образочек и показала мне. Вы не имеете такой иконки?
Я посмотрел и обомлел: это был образок с изображением Божией Матери Умиление и преподобного Серафима. Это была такая иконка, о получении которой я вместе с о. Платоном молился накануне в лесу.
— Эта иконка, — объяснила мне Ксения Дмитриевна, надевая ее на меня, — лежала на лбу и на груди преподобного Серафима в день открытия его мощей в 1903 году...
Я уехал домой, и с тех пор вот уже 25 с лишним лет эта иконка постоянно со мной. Дай Бог, чтобы и в могилу мне пойти с нею. Надеюсь на это крепко.
Вся моя жизнь после моего паломничества в Саровскую пустынь изменилась. Господь отнял от меня, по моей молитве на канавке, все блага земные, но сохранил навсегда память о той минуте, когда, по безграничному милосердию Своему, по милости Пресвятой Богородицы и по молитвам преподобного Серафима, я, грешный, совершенно незаслуженно сподобился пережить в себе тихое, радостное, благое и благоуханное веяние Святого Духа Господня...
Сергей Бехтеев
Видение дивеевской старицы
Зима лихолетья 1917 года
Зимняя ночь и трескучий мороз на дворе,
Ели и сосны безмолвно стоят в серебре.
Тихо, безлюдно, ни звука не слышно кругом,
Бор вековой позабылся таинственным сном.
В сизом тумане над белой поляной одна
Робко, как призрак, скользит золотая луна,
Блещет огнями на рыхлых алмазных снегах,
Ярко играя на скитских червонных крестах.
Мирно обитель в сугробах навеянных спит,
Только вдали огонек одинокий блестит.
В келье сосновой, окутанной трепетной мглой,
Жарко лампада горит пред иконой святой.
Пламя, мерцая, то гаснет, то, вспыхнув, дрожит,
Старица Ксенья на образ с любовью глядит.
Катятся слезы из стареньких, слепеньких глаз,
Шепчут уста: «О Господь, заступись Ты за нас!
Гибнет Россия, крамола по царству растет,
Мутит нечистый простой православный народ.
Кровь обагрила родные леса и поля,
Плачет и стонет кормилица наша земля.
Сжалься, Спаситель, над темной, безумной страной:
Души смири, распаленные долгой войной.
Русь православная гибнет, на радость врагам,
Сжалься, Господь, не карай нас по нашим грехам.
Боже Великий, создавший и твердь и моря,
К нам снизойди и верни нам родного Царя!...»
Зимняя ночь и трескучий мороз на дворе,
Ели и сосны безмолвно стоят в серебре.
Тихо, безлюдно, ни звука не слышно кругом,
Бор вековой позабылся таинственным сном.
Жарко лампада горит пред иконой святой.
Старица смотрит — и видит Христа пред собой:
Скорбные очи с любовью глядят на нее,
Словно хотят успокоить, утешить ее,
Нежно сказать: «Не печалься, убогая дщерь,
Духом не падай, надейся, молися и верь».
Робко лампада, мерцая во мраке, горит,
Старица скорбно во мглу, в безнадежность глядит.
Смотрит — и видит, молитву честную творя,
Рядом с Христом — самого страстотерпца Царя.
Лик его скорбен, печаль на державном лице,
Вместо короны стоит он в терновом венце,
Капли кровавые тихо спадают с чела,
Дума глубокая в складках бровей залегла.
Смотрит отшельница, смотрит, и чудится ей -
В облик единый сливаются в бездне теней
Образ Господень и образ страдальца-Царя...
Молится Ксенья, смиренною верой горя:
«Боже Великий, Единый, Безгрешный, Святой,
Сущность виденья рабе бесталанной открой,
Ум просветли, чтоб могла я душою понять
Воли Твоей недоступную мне благодать!...»