Глаза девочки распахнулись от удивления.
— Что? Погоди, я не понимаю. Как это могло произойти? Как младенец туда попал?
— Я спрашивал себя о том же, поверь, но только одно знал точно: откуда бы он ни пришел в наш мир, я должен ему помочь. Завернув кроху в куртку, я спустился с гор и поспешил прочь из леса. Я знал, что сестры из монастыря в Эшвилле помогают роженицам, и направился к ним, рассудив, что с младенцами они тоже обращаться умеют. Но они и слушать меня не стали, только охали и бормотали, что это творение дьявола. Они твердили, что уродец скоро помрет, и сделать тут ничего нельзя. Помогать они отказались.
— Но почему? — возмутилась Серафина. — Это же ужасно! И так жестоко!
Нельзя бросить живое существо на произвол судьбы лишь потому, что оно не похоже на других. Что же за мир там снаружи? Отношение монахинь к умирающему младенцу взволновало ее едва ли не сильнее, чем рассказ о странном желтоглазом существе, обитающем в ночном лесу. И в то же время она восхитилась отцом, представив, как он греет в своих больших теплых руках крошечное тельце, не давая ему погибнуть.
Папаша горестно вздохнул, вспоминая давние события, и продолжил рассказ:
— Пойми, Сера, глаза у бедняжки были закрыты веками, и монашки заявили, что она никогда не сможет видеть. И слышать тоже, поскольку родилась глухой. И на каждой ножке у нее было не по пять, а по четыре пальца. Но это еще ерунда. Ее ключицы были вывихнуты, а ненормально длинная изогнутая спина вся перекошена. Кто угодно подумал бы, что долго она не протянет.
Серафина сидела, словно громом пораженная. Она потрясенно уставилась на папашу.
— Это я тот младенец! — закричала она, вскакивая.
Это был не просто рассказ, это была история ее жизни! Это она родилась в лесу. И значит, это ее папаша нашел и взял к себе. Она была как лисенок, выкормленный койотом. Серафина встала перед отцом.
— Это я тот младенец! — повторила она.
Папаша посмотрел на нее, и по его глазам она поняла, что это правда. Но он ничего не сказал — ни да, ни нет. Как будто он не мог увязать воедино события той темной ночи и свою взрослую дочку. Поэтому он рассказывал историю так, как мог: будто речь шла не о Серафине.
— Спинные позвонки малышки соединялись неправильно, — продолжил он. — Монахини перепугались до смерти от одной мысли, что им придется ухаживать за этим ребенком. Они в самом деле смотрели на него, как на дьявольское отродье. Я же видел крошечную девочку, которую нашел в лесу. Как ее бросишь? И какая разница, сколько у нее пальцев?
Серафина снова опустилась на пол, пытаясь осознать услышанное. Только теперь она начинала понимать, что за человек ее отец, откуда в ней самой такое упорство. Но голова шла кругом. Как она могла унаследовать его черты, если она ему не родная?
— Я забрал малышку — побоялся, как бы монашки ее не утопили, — сказал он.
— Ненавижу этих монашек, — процедила она. — Они ужасные!
Папаша покачал головой. Но он не спорил, скорее, не хотел думать о них, поскольку они волновали его меньше всего.
— У меня не было подходящей еды, — сказал он, — поэтому я тайком пробрался в хлев одного фермера и подоил козу. Заодно стянул бутылку. Нехорошо, конечно, но малышку нужно было покормить, и другого выхода я не видел. Несмотря на слабость и слепленные глаза, она отлично пила молоко. А я молился, чтобы ей это помогло. Чем дольше я держал ее на руках и смотрел, как она сосет, тем сильнее хотел, чтобы она осталась жива.
— А что потом? — Серафина подсела ближе. Она знала, что за запертой дверью электрокомнаты где-то над ними ходят законные обитатели Билтморского поместья, обыскивая помещение за помещением. Но сейчас ей было все равно. — Дальше, па, рассказывай дальше, — попросила она.
— Я стал искать женщину, которая могла бы как следует ухаживать за младенцем, но ни одна не соглашалась. Все были уверены, что ребенок скоро умрет. А две недели спустя, когда я одной рукой чинил мотор, а другой кормил найденыша из бутылочки, кое-что произошло. Малышка впервые в жизни открыла глаза и посмотрела прямо на меня. Я же молча смотрел на нее, не в силах оторваться от этих огромных, прекрасных желтых глаз. Тогда я понял раз и навсегда, что принадлежу ей, и что она принадлежит мне, что мы родные отныне и спорить с этим бессмысленно.
Серафина завороженно слушала, забыв даже моргать. Огромные желтые глаза, о которых рассказывал папаша, смотрели на него вот уже двенадцать лет.