— Я хочу, чтобы ребенок тебя знал.
— Меня не интересует твое потомство, — говорит он, опустив взгляд на свои ногти. — И я не собираюсь поддерживать связь с этим ничтожеством, твоим мужем, после твоей смерти.
Плачу, не в силах остановиться, но мне стыдно, что он заметит, как расшатался мой самоконтроль. Он сглатывает, скривившись, словно чувствует на языке желчь. Я кажусь ему сейчас чудовищем, знаю, но я люблю его. Возможно, это наш последний шанс поговорить.
— Я оставлю ребенку несколько воспоминаний.
Орма наконец смотрит на меня, в его темных глазах — отрешенность.
— Ты сможешь?
Не знаю наверняка, и у меня нет сил это обсуждать. Корчусь под простынями, пытаясь облегчить режущую боль в нижней части живота.
— Я собираюсь оставить ребенку жемчужину разума.
Орма почесывает тощую шею.
— Полагаю, жемчужина будет содержать воспоминания обо мне. Поэтому ты мне об этом говоришь. Что будет ее раскрывать?
— Твое истинное обличье, — говорю я, слегка задыхаясь, потому что боль усиливается.
Он издает звук, похожий на лошадиное фырканье.
— При каких же это обстоятельствах у ребенка будет возможность увидеть меня в естественной форме?
— Сам решишь, когда будешь готов признать себя дядей. — Резко глотаю ртом воздух, потому что живот сводит жестокой судорогой. Времени едва хватит на то, чтобы создать жемчужину. Я даже не уверена, что мне достанет силы, чтобы сосредоточиться как следует. Говорю Орме так спокойно, как только получается: — Приведи Клода. Скорей. Пожалуйста.
Прости меня, дитя, за всю эту боль. Нет времени ее стирать.
От боли, молнией разрезавшей голову, мои глаза распахнулись. Маурицио держал меня на руках, словно младенца. В нескольких шагах от нас старик Карал выплясывал на снегу диковинный танец. Рыцарь раздобыл где-то копье и, размахивая им, отгонял дракона. Чудовище отступило на площадь, к своей стае.
Нет, не «чудовище». Это был Орма, мой…
Даже мысленно я не могла этого произнести.
Перед глазами то расплывалось, то фокусировалось озабоченное лицо Маурицио. Я кое-как выдавила: «дом адвоката Домбей, у святой Фионнуалы», а потом снова потеряла сознание. Очнулась только, когда Маурицио передал меня в руки отца. Папа помог мне добраться наверх, и я рухнула на кровать.
Балансируя на границе между забытьём и сознанием, я слышала, как отец на кого-то кричит, а когда пришла в себя, Орма был у моей постели и говорил, словно считал, что я уже давно проснулась:
— …инкапсулированные материнские воспоминания. Не знаю, что именно она решила показать, только знаю, что в ее планах было раскрыть тебе правду обо мне и о ней самой.
Он был дракон и брат моей матери. Я еще не осмелилась сама сделать вывод о ее происхождении, но он заставил меня столкнуться с фактом лицом к лицу. Я перегнулась через край кровати, и меня стошнило. Ковыряясь ногтем в зубах, он смотрел на пол с таким видом, будто мог по тому, что я ела, определить, сколько мне известно.
— Я не ожидал, что ты появишься на шествии. Я не намеревался рассказывать тебе — ни сейчас, ни когда-либо. Мы с твоим отцом об этом договорились. Но я не мог позволить толпе тебя растоптать. Не знаю почему.
Это все, что я услышала из его объяснений, потому что тут на меня нахлынуло видение.
На сей раз это было не воспоминание матери. Оставаясь собой, хоть и бестелесной, я смотрела вниз на оживленный портовый город, угнездившийся меж прибрежных скал. Я не только видела его: до меня доносились запахи рыбы и пряностей с рынка, соленое дыхание океана овевало мое призрачное лицо. Я рассекала девственно-голубое небо, будто жаворонок, кружила над белыми куполами и шпилями, планировала над бурлящими жизнью верфями. Меня притянул роскошный монастырский сад, полный звенящих фонтанов и лимонных деревьев в цвету. Там было что-то, что мне нужно было увидеть.
Нет, кто-то. На фиговом дереве висел вниз головой, словно летучая мышь, ребенок — маленький мальчик лет шести. У него была темная, словно вспаханное поле, кожа, волосы казались пушистым черным облаком, глаза были живыми и ясными. Он ел апельсин, дольку за долькой, и казался совершенно довольным собой. Взгляд у него был смышленый, но он смотрел сквозь меня, словно я была невидима.
Я пришла в себя, но успела только отдышаться, и тут одно за другим на меня нахлынули еще два видения. Я увидела крепкого самсамского горца, который играл на волынке на крыше церкви, а следом — суетливую старушку в толстых очках, распекавшую кухарку за то, что та положила в рагу слишком много кориандра. Каждое новое видение усиливало головную боль; пустой живот стискивали спазмы.