— Его секреты меня не касаются, — ответила Минна. — Рядом с ним я знаю все; вдали от него — не знаю ничего; рядом с ним я — другая; вдали — забываю все об этих чудесных мгновениях. Видеть его — мечта, память о которой остается во мне лишь по его желанию. Когда я была рядом с ним, мне доводилось слышать музыку, о которой говорят жены Банкера и Эриксона, но я забывала о ней вдали от него; рядом с ним я могла ощутить небесный аромат, видеть чудеса — и все забывала здесь.
— Что меня больше всего удивляло с тех пор, как я знаю ее, это то, что она позволила нам быть рядом с собой, — сказал пастор, обращаясь к Вильфриду.
— Рядом! — воскликнул иностранец. — Ни одного поцелуя, ни даже прикосновения к ее руке. При первой же нашей встрече ее взгляд смутил меня; она сказала мне: «Приветствую вас здесь, ведь вы должны были появиться». Мне показалось, что она знала обо мне. Я задрожал. Ужас заставляет меня верить в нее.
— А меня любовь, — сказала Минна, не покраснев.
— А не смеетесь ли вы надо мной? — произнес господин Беккер, добродушно улыбаясь. — Ты, дочь моя, представляясь Духом Любви, а вы, сударь, Духом Мудрости?
Он выпил бокал пива и не заметил странного взгляда, который Вильфрид бросил на Минну.
— Если говорить серьезно, — заявил священник, — я был очень удивлен, узнав, что сегодня, впервые, две эти сумасшедшие якобы поднялись на вершину Фалберга; ну разве это не фантазия девиц, вскарабкавшихся на какой-нибудь холм? Вершина Фалберга недосягаема.
— Отец, — взволнованно запротестовала Минна, — значит, я была во власти демона, ведь я одолела с ним Фалберг.
— Ну, это уже не шутки, — сказал господин Беккер. — Минна никогда не сочиняла.
— Господин Беккер, — снова вмешался Вильфрид, — утверждаю, что Серафита оказывает на меня такое необычайное влияние, что я просто не знаю, как это выразить словами. Она рассказала мне о вещах, которые были известны мне одному.
— Сомнамбулизм! — отпарировал старик. — Впрочем, некоторые эффекты такого рода приводятся Жаном Виером как явления, вполне объяснимые и некогда наблюдавшиеся в Египте.
— Позвольте мне ознакомиться с теософическими сочинениями Сведенборга, — сказал Вильфрид, — хочу погрузиться в его лучезарные пропасти, вы пробудили во мне это желание.
Господин Беккер протянул один из томов Вильфриду, тот принялся тотчас читать. Было около девяти часов вечера. Служанка принесла ужин. Минна приготовила чай. После ужина каждый из них молчаливо занимался своим делом: пастор читал «Трактат о чарах», Вильфрид пытался постичь гений Сведенборга, а девушка шила, погрузившись в воспоминания. Это были типичные норвежские посиделки, мирный, трудовой, полный размышлений вечер, с цветами под снегом. Поглощая страницы пророка, Вильфрид целиком ушел в свой внутренний мир. Иногда пастор полусерьезно, полунасмешливо указывал Минне на Вильфрида, та отвечала почти печальной улыбкой. Минне чудилась голова Серафитуса, она улыбалась ей, плавая на облаке дыма, который обволакивал всех троих. Часы пробили полночь. Внезапно наружная дверь резко распахнулась. Они услышали тяжелые и торопливые шаги испуганного старика в узкой передней между двумя дверями. В гостиную ворвался Давид.
— Насилие! Насилие! — кричал он. — Идите! Идите все! Демоны разбушевались! У них огненные митры. Это Адонисы, Вертумны[18], сирены, они искушают ее, как искушали Иисуса на Горе. Помогите изгнать их.
— Узнаете язык Сведенборга? В чистом виде, — сказал, улыбаясь, пастор.
Но Вильфрид и Минна с ужасом смотрели на старого Давида — разметавшиеся седые волосы, потерянный взор, дрожащие ноги, облепленные снегом, ведь он прибежал без лыж. Давид был так взволнован, что казалось, находился во власти буйного ветра.
— Что случилось? — спросила его Минна.
— Так вот! Демоны надеются и стараются снова завладеть ею[19].
От этих слов Вильфрида бросило в жар.
— Вот уже почти пять часов она стоит, обратив глаза к небу, раскинув руки, она страдает, она обращается к Богу. Я не могу пересечь черту, ад поставил Вертумнов часовыми. Они возвели железные стены между ней и ее старым Давидом. А вдруг я ей понадоблюсь, что делать? Помогите мне! Придите, помолитесь!
Было страшно видеть отчаяние бедного старика.
— Божия чистота охраняет ее, но что будет, если она уступит насилию? — убежденно вопрошал он.
— Спокойно! Давид, не несите вздор! Следует все проверить. Мы пойдем с вами, и вы увидите, что у вас нет ни Вертумнов, ни демонов, ни сирен.
— Ваш отец — слепец, — совсем тихо сказал Давид Минне.
Вильфрид, на которого чтение первого трактата Сведенборга — он быстро пробежал его — произвело страшное впечатление, был уже в коридоре и надевал лыжи. Минна тоже мгновенно собралась. Оба не стали дожидаться стариков и устремились к «шведскому замку».
— Вы слышите этот треск? — заметил Вильфрид.
— Льды фьорда ожили, — ответила Минна, — скоро придет весна.
Вильфрид промолчал. Они добрались до двора, но не смели войти в дом.
— Что вы думаете о ней? — спросил Вильфрид.
«Какой свет! — изумилась Минна, подойдя к окну салона. — Вот он! Боже мой! Как он прекрасен! О Серафитус, возьми меня!»
Возглас девушки шел изнутри. Она увидела Серафитуса стоящим, слегка окутанным опаловым туманом, исходившим из его почти фосфорического тела.
«Как она прекрасна!» — также мысленно восхитился Вильфрид.
В это мгновение появился господин Беккер, за ним Давид. Священник увидел дочь и иностранца перед окном, подошел к ним, посмотрел в салон и сказал:
— Ну и что, Давид, она молится.
— Но, сударь, попробуйте войти.
— Зачем мешать молящимся? — возразил пастор.
В это мгновение луч луны, застывшей над Фалбергом, осветил окно. Все обернулись, взволнованные этим естественным явлением, заставившим их вздрогнуть; но когда они вновь повернулись к Серафите, ее уже не было.
— Странно! — Вильфрид был изумлен.
— Я слышу прелестные звуки! — заявила Минна.
— Ну так что? — отозвался пастор. — Она несомненно пошла прилечь.
Давид вошел в замок. Остальные, храня молчание, вернулись домой; все по-разному понимали смысл этого видения: господин Беккер сомневался, Минна восторгалась, Вильфрид желал.
Ему было 36 лет. Его отличали достаточно развитая, но по-своему гармоничная фигура, невысокий рост, как у почти всех людей, возвышенных над прочими; широкие грудь и плечи, короткая шея, как у людей, чье сердце должно быть приближено к голове; черные волосы, густые и тонкие; солнечный блеск темно-желтых глаз выдавал жадность, с которой его натура вбирала свет. Мужественные и эмоциональные черты свидетельствовали об отсутствии внутреннего покоя, присущего безмятежной жизни, в то же время они выдавали неисчерпаемые ресурсы его энергичного характера и аппетиты инстинкта; его движения подтверждали совершенство физического аппарата, гибкость чувств и точность их игры. Этот человек мог схватиться с дикарем, услышать, подобно ему, шаги врагов в самых отдаленных уголках леса, уловить их запах в воздухе, различить на горизонте сигнал друга. Его сон был чуток, как у всех созданий, не любящих попадать впросак, организм быстро приспосабливался к климату стран, куда забрасывала Вильфрида его бурная жизнь. Для искусства и науки эта натура вполне могла бы послужить человеческой моделью; в нем все было гармонично: действие и сердце, ум и воля. На первый взгляд казалось, что он принадлежит к типу существ чисто инстинктивных, без раздумий отдающих предпочтение материальным потребностям; но уже на заре жизни он ринулся в общественный мир, с которым чувства его были не в ладу; учение укрепило его ум, размышление обострило мысль, науки расширили кругозор. Он изучил человеческие законы, игру интересов, обнаруженную страстями. Казалось, что он с юных лет был на короткой ноге с абстракциями, на которых покоятся Общества. Вильфрид корпел над книгами, вобравшими в себя совершенные когда-то людьми поступки, бодрствовал по ночам на праздниках в европейских столицах, спал где придется, мог, наверное, заснуть на поле сражения в ночь, предшествующую бою, и в ночь после победы; возможно, что именно мятежная юность бросила его на палубу какого-то судна, бродившего по самым экзотическим странам земного шара; так познавал он реальную жизнь людей. Так открылись перед ним настоящее и прошлое; двойная история — вчерашняя и сегодняшняя. Немало людей, подобно Вильфриду, были сильны Руками, Сердцем и Головой; как и он, большинство из них злоупотребляли этой тройной мощью. По своему окружению Вильфрид относился не к лучшей части человечества, но в го же время к числу тех, в ком сила разумна. Хотя душа его была глубоко упрятана, в нем обнаруживались неизъяснимые черты, различимые лишь чистыми существами: ребенком, чья невинность не была нарушена дыханием какой-либо дурной страсти, стариком, вновь обретшим ее; эти свойства выдавали в нем своего рода Каина, которому оставалась одна лишь надежда и который стремился, казалось, получить отпущение грехов на краю земли. Минна подозревала в нем каторжника славы, и Серафита знала об этом; обе восхищались им и жалели его. Но откуда шло это предвидение Божье? Ответ одновременно и очень прост, и очень необычен. Как только человек пытается проникнуть в секреты природы, в которой нет ничего секретного, где главное — просто уметь рассмотреть, сразу можно убедиться в том, что самое простое в ней порождает самое удивительное.
Однажды вечером, через несколько дней после прибытия Вильфрида в Жарвис, Минна обратилась к Серафитусу:
— Вы читаете в душе этого иностранца, у меня же о нем весьма неясные впечатления. Он то замораживает, то греет меня, но, кажется, вы знаете причину этого холода или этого тепла, так объясните мне, ведь вы знаете о нем все.
— Да, я видел причины, — ответил Серафитус, прикрывая глаза своими широкими веками.
— Но как вам это удается? — полюбопытствовала Минна.