Поручик Архангельский направился домой. Чем ближе к центру города, тем громче, оглушительней, теснее.
Какой-то маленький человечек в котелке с ожесточением боксера размахивал кулаками на площадке Городской думы. Толпа орала так, что человечек, очевидно, сам себя не слышал. Человечек в этот день говорил в восемнадцатый раз одну и ту же речь.
Сквозь толпу могли протискиваться только мальчишки дошкольного возраста, то есть того возраста, который стоит на углах с винтовкой и каждой мимо проходящей кошке наступает на хвост. Мальчишки подняли такой визг, как будто тысяча паровозов разом пустила пар. Поручик Архангельский взлетел на воздух. Военная кепка соскочила, гетры раскачивались над головами.
— Пустите, граждане.
Толпа кричала «Ура!» и наступала поручику Архангельскому на ноги.
— Очень тронут, граждане.
Поручик Архангельский надел кепку и пошел, покуривая, к трамваю.
Маленький человечек на площадке Городской думы разгорячился. Двадцать пятую речь говорит. Жарко.
Женщина в платке объясняла Наташе:
— Вот улица сейчас направо, так вы по этой улице не идите. А потом еще будет улица — налево. Так вы и по этой улице не идите. А третья улица…
Из-за женщины вывернулся человек в мягкой шляпе. Широкая борода падала на мятый пиджак, и было совершенно неизвестно, есть у человека воротничок и рубашка или нет.
— Я к вашим услугам, мадмуазель. Вам куда? Идемте, мадмуазель…
— Мне нужно…
— Я к вашим услугам, мадмуазель. Я уже знаю, куда вам. Идемте, мадмуазель…
— Откуда же вы знаете?
— Я к вашим услугам, мадмуазель, Я все знаю. Идемте, мадмуазель…
— Позвольте! Оставьте руку! Мне нужно…
— Я к вашим услугам, мадмуазель, но мне некогда. Я прошу вас не задерживать меня, мадмуазель…
— Я вас не задерживаю.
Люди кольцами обвивались вокруг Наташи.
— Я занятой человек, мадмуазель, а вы меня изволите задерживать.
— Да вы можете идти.
— Хорошо «идти», когда протолкаться теперь из-за вас нельзя…
Толпа волновалась:
— В чем дело? Кого? Раздавило? Что? Большевичка?
И пошло кружить по кольцам, обвившимся вокруг Наташи.
— Большевичка! Большевичка!
Наташа — в центре страшного зеленого круга. Не двинуться с места, как во сне. Змея напружилась для прыжка, выпускает ядовитое жало. И вдруг — хорошо. Вот-вот укусит. Пусть. Наташа даже улыбнулась.
И вдруг кольца развернулись.
— Пропустите, граждане. Это вы, Наталья Владимировна?
— Да. Я не понимаю. Я хотела спросить дорогу…
Поручик Архангельский спокойно зажал широкую бороду, дернул — так и есть: ни воротничка, ни рубашки. Волосатая грудь.
— Отведите его, граждане, в Комиссариат. Это неопасный человек. Это вор, граждане.
Толпа обвилась вокруг человека без бороды.
— Большевика поймали! Большевика!
Наташа объясняла, волнуясь:
— Понимаете, я просто спросила дорогу — мне нужно было…
— А куда вам было нужно?
— Сегодня один мой знакомый уезжает с маршевой ротой на…
— В каком полку?
— В 387-м полку.
— Знаю. Уехала уже маршевая рота, Наталья Владимировна. Еще вчера уехала.
— Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!
— Да, вчера уехала, Наталья Владимировна.
А на Глухаревской улице к ночи все жители повылезли из своих нор и глазели. На Глухаревской улице — Марсельеза, барабанный бой и булыжная поступь солдат маршевой роты. И только на вокзале, в вагонах, солдаты затянули свое, не французское:
Не было конца песне. Не было конца вросшим в рельсы вагонам. А за тупыми задами поездов — огромное черное поле. Рельсы уходили в черное поле. И в черном поле потонул черный поезд, железными цепями аккомпанирующий солдатской песне.
Огненные стрелы прорезали бегущую за окном темноту. Казалось, поезд летит с аэропланной скоростью. Но нет! Поезд делает десять верст в час и останавливается у каждого полустанка. Там, откуда едут к морю Наташа и поручик Архангельский, — багровое небо. Это Петербург бросил вверх свои огни.
Поручик Архангельский щелкнул портсигаром.
— Тут курить не полагается! Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский вынул из портсигара папиросу. Бритая рожа оскалила гнилые зубы:
— Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский зажал папиросу зубами.
— Вы не имеете права тут курить! Я не выношу табачного дыма!
Поручик Архангельский посмотрел сквозь бритую рожу и закурил. На бритой роже то красное — революция! — то белое — сдаюсь! Рот открывается и закрывается. Бритая рожа исчезла. Одни.
— А кто ваш знакомый в маршевой, Наталья Владимировна?
— Ах, не говорите! Это ужасно, что я не успела его проводить. Я теперь просто не живу. Это странная история…
— А вы расскажите, Наталья Владимировна.
— Ах, это ужасно! Рассказать можно очень кратко. Я его видела только один раз. Но он такой странный… Нет, все равно не объяснить.
Поручик Архангельский затянулся крепко, крепче, чтобы во все жилы дым, и выдохнул — серые чудовища закачались в воздухе.
— Я сказал неправду, Наталья Владимировна. Вы бы поспели. Маршевая рота только сейчас уезжает.
— Поручик!
— Вы знаете, почему я это сделал, — сказал поручик Архангельский.
— Отворите окно! — попросила Наташа.
— Вы знаете, почему я это сделал.
Наташа смотрела в окно: там где-то… Может быть, догнать?
— Поручик, вы все можете. Сделайте это — я обещала. Только проститься — больше ничего.
— Уже поздно. Теперь уж не поспеть. Вы вздрогнули. Значит, вам холодно.
Поручик Архангельский затворил окно.
Для отца Наташи все ясно: в таком-то году объявлена война Германии, причины такие-то, в таком-то году было свергнуто царское правительство, причины такие-то. Отец Наташи, преподаватель истории и член Городской управы от кадетской партии, заносит в тетрадочку факты и когда-нибудь издаст учебник. Гимназисты будут ходить по комнатам и зубрить.
— Наташа, нельзя так поздно возвращаться. Это вредно для здоровья.
— Ах, папа, если бы ты знал! Это просто ужасно!
— Ну что — рассказывай.
— Ах, это даже невозможно рассказать.
— Невозможно? — удивился преподаватель истории. — Все можно рассказать.
— Нет, ты все равно не поймешь, — ответила Наташа.
— Я? Не пойму? Это ты так говоришь со своим отцом?
— Да нет, папа, боже мой, мне не до того.
— Все-таки я твой отец, и ты можешь рассказать мне просто и ясно.
— Ах, это нельзя просто и ясно. Это ужасно.
— Тетя Саша умерла? — испугался отец.
— Да нет же! Никто не умер!
— Если никто не умер, значит, все благополучно. Прими вот…
Преподаватель истории вынул из стола бром — верное средство против всех ужасов, кроме смерти, — и отсчитывал отчетливые капли. Отсчитал, оглянулся — нет Наташи.
Наташа — у себя, наверху. Окно отворено. В голубом мире — дыра. А за окном где-то там…
Преподаватель истории услышал наверху странные звуки и, вспомнив далекое прошлое, догадался: плач. Склянка с бромом разбилась о спокойный пол, преподаватель истории, роняя книги и папки с вырезанными из газет фактами, в семимильных сапогах по лестнице — наверх.
— Наташа! Что с тобой? Ната!
— Не знаю, папа. Совсем не знаю. Страшно!
А внизу ветер крутил по полу вырезанные из газет факты.
Андрей из окопа пятые сутки смотрел на одну и ту же мызу. И пятые сутки думал: «Не пришла».
Мыза принадлежала господину Левенштерну. А господин Левенштерн жил в Стокгольме, пил шоколад и спекулировал на коже. У мызы каждый день такой шум и треск, как будто тысячи гостей съезжаются на таратайках к мызе — отдыхать и пить молоко. Но если бы господин Левенштерн захотел вернуться на мызу, гости пустили бы великолепный фейерверк, как в великий праздник, и выехали бы навстречу на всех своих таратайках. И в последний раз увидел бы господин Левенштерн свою мызу.