Март 1921 г.
Петербург
РЫБЬЯ САМКА
Неправильный это стыд стесняться поповского одеяния, а на улице все же будто и неловкость какая, и в груди стеснение.
Конечно, за три года очень ошельмовали попов, за три года, можно сказать, до того довели, что иные и сан сняли, и от Бога всецерковно отреклись. Вот до чего довели.
А сколь великие притеснения поп Триодин претерпел, так и перечесть трудно. И не только от власти государственной, но и от матушки претерпел. Но сана не сложил и от Бога не отрекся, напротив, душой даже гордился — гонение, дескать, на пастырей.
Утром вставал поп и неукоснительно говорил такое:
— Верую, матушка.
И уж потом преуспевал во всех делах.
И можно ли подумать, что случится подобная крепость в столь незначительном человеке. Смешно. Вида-то поп никакого не имел. Прямо-таки никакого вида. При малом росте — до плечика матушке — совершенно рыжая наружность. Ох, и не раз корила матушка в смысле незначительности вида. И верно. Это удивительно, какая пошла нынче мелочь в мужчинах. Все бабы в уезде крепко-крупные, а у мужчин нет такого вида, все бабы запросто несут мужскую, скажем, работишку, а мужчины, повелось так, по бабьему даже делу пошли.
Конечно, таких мужчин расстреливать даже нужно. Но и то верно: истребили многих мужчин государственными казнями и войной. А остался кто — жизнь засушила тех.
Есть ли, скажем, сейчас русский человек мыслящий, который бы полнел и жиры нагуливал? Нет такого человека.
Конечно, попу это малое утешение, и поп говаривал:
— Коришь, матушка, коришь видом, а в рыбьей жизни, по Дарвину, матушка, рыбья самка крупней самца и пожирает его даже в раздражении.
А на такие поповы слова матушка крепко ставила тарелку или, скажем, чашечку и, чего неведомо самой, обижалась.
И вот уж третий год пошел, как живет поп с женой разно.
И где бы матушке с душевной близостью подойти к попу, дескать, воистину трудно тебе, поп, от гонений, так вот, прими, пожалуйста, ласку — так нет того, не такова матушка.
Верно: годы матушкины не преклонные, но постыдно же изо дня в день нос это рисовой пудрой и к вечеру виль хвостом.
А попу какое утешение, если поколеблены семейные устои? Попу утешение — в преферансик, помалу, по нецерковным праздникам, а перед преферансиком — словесная беседа о государственных и даже европейских вопросах и о невозможности погибели христианской эпохи.
Чувствовал поп очень большую сладость в словах. И как это всегда выходит замечательно:
Сначала о незначительном — скажем, хлеб в цене приподнялся — житьишко неважное, значит. А житьишко неважное — какая тому причина?
Слово за словом — играет попова мысль: государственная политика, советская власть, поколеблены жизненные устои.
А как сказано такое слово: советская, так и пошло, и пошло. Старые счеты у попа с советскими. Очень уж было много обид и притеснений. Было такое даже, что пришли к нему ночью, за бороденку схватили и шпалером угрожали.
— Рассказывай, — говорят, — есть ли мощи какие в церкви. Народу, дескать, нужно удостовериться в обмане.
И какие святые мощи могут быть в церкви, если наибеднейшая церковка во всем уезде?
— Нет, — говорит поп, — нет никаких святых мощей, пустите бороденку, сделайте милость.
А те все угрожают и шпалером на испуг действуют.
— Ишь, — говорят, — напятирясился (это при его-то комплекции — напятирясился. Горько слушать!). Сукин, — говорят, — ты сын и поповская ряса. Во всех церквах, в «Правде» пишут, мощи есть для народного обмана, а у тебя, поповская ряса, нет мощей. Это удивительно. Контр ты, — говорят, — революционер и сволочь.
И не поверили попу.
— Веди, — сказали, — одначе, разворачивай церковное имущество.
И повел их поп в церковь.
А ночное уж было дело. И чудно как-то вышло. И ведет, и ведет их поп по городу, а церкви нет. Испуг, что ли, бросился в голову — не по тем улицам поп пошел.
Только вдруг сладость необычайная разлилась по жилам.
«Дело, — подумал поп, — подобное Сусанину».
И повел их поп аж за толкучку. А те разъярились, вновь за бороденку сгрябчили и сами уж указали дорогу.
Ночью развернули имущество церковное, нагадили и насрамили повсеместно, но мощей не нашли.
— А, — сказали, — поповская ряса, нет мощей, так учредим в твоей церкви музыкальный цирк.
С тем и ушли. А к утру выяснилось: сперли напрестольный крестик.
— И как же так — цирк? Можно ли, матушка, учредить в церкви музыкальный цирк и канатное позорище? Не иначе, матушка, подобное для испуга сказано. Ведь не допустит приход, хоть и поколебалась в нем религиозная вера, не допустит приход до музыкального цирка.
Вот тут бы матушке и подойти с душевной близостью, да нет — свои дела у матушки. И какие такие дела у матушки? Вот пожалуйста — оделась. Вот — ушла. И слова не скажи. Нет никакого пристрастия к семейной жизни.
И не только в поповом доме подобное, а все рассказывают: глядит, говорят, баба в сторону.
И что такое приключилось с русской бабой?
А что ж такое приключилось с русской бабой? Смешного нет, что баба исполняет мужскую работишку и что баба косу, скажем, обрезала.
Вот у китайцев вышел такой год: всенародно китайцы стали отрезать косы. Значит, вышла коса из исторической моды. Смешного ничего нет.
Да и не в этом штука, а штука в том — великое бесстыдство и блуд обуяли бабу.
И не раз выходил поп к народу в облачении, и горькие слова держал:
— Граждане, и прихожане, и любимая паства. Поколебались семейные и супружеские устои. Тухнет огонь семейного очага. Опомнитесь в безверии и в сатанинском бесстыдстве…
И все поп такие прекрасные слова подбирал, что доходили они аж до сердца и вызывали слезы.
Но блуд не утих.
И никогда еще, как в эту весну, не было в народе такого бесстыдства и легкости отношений.
Конечно, всегда весной бывает этакая острота в блуде, но пойдите, пожалуйста, в клуб, послушайте, пожалуйста, какие речи около женского пола. Это невозможно.
И что поделать? Ведь если попова даже жена нос рисовой пудрой, и поп не скажи слова, то можно ли что поделать?
И хоть понимал это поп очень, однако горькие речи держал неукоснительно.
И вот в такую-то блудную весну вселили к попу дорожного техника. Это при непреклонных-то матушкиных годах.
Стоек был поп и терпелив, но от удара такого потерял поп жизни не меньше как десять лет.
Очень уж красивый и крупный был железнодорожный техник.
И при красоте своей был техник чрезвычайно вежлив и даже мог беседовать на разные темы; и беседуя на разные темы, интересовался тонкостями, к примеру, как и отчего повелось в народе, что при встрече с духовным попом прохожий делает фигу.
Но беседуя на разные темы и интересуясь тонкостями, оборачивал техник слова непременно к женскому полу и про любовь.
И пусть бы даже техник мог беседовать про европейские вопросы, не смог бы поп отнестись к нему любовно.
Очень уж опасный был техник.
— Узко рассуждая, — говорил поп, — не в европейском размере, ну к чему такое гонение на пастырей, к чему, скажем, вселять дорожного техника? Квартиренка, сами знаете, не огромная, неравно какой камуфлет выйдет и стеснение личности.
И на такие поповы слова качали головами собеседники, дескать, точно: сословию вашему туго, сословию вашему стеснение, но кому, дескать, лучше?
А матушка поводила плечиком.
И точно: вышел у попа с дорожным техником камуфлет, да такой камуфлет, что не только десять лет жизни, а и вся-то жизнь на нет пошла. Вот какой камуфлет вышел.
А случилось так, что пришли к попу партнеры и приятели его жизни: дьякон Веньямин и городской бывшего четырехклассного мужского училища учитель Петр Иванович Гулька.