Защитник делает паузу и строгим торжественным голосом чеканит:
— Последний раз говорю вам, Грейня!..
Тогда казак встает. Полы халата тяжело падают с его колен, и поочередно вылепляются под ними длинные, костлявые ноги. Грейня ходит по камере взад и вперед, отмеривая семь шагов, поворачиваясь в одном конце камеры на правую, в другом — на левую руку. Когда он идет к двери, светлый квадрат прыгает с полу ему на затылок и ползет вниз по спине, ногам на пол. Когда Грейня поворачивается, светлый квадрат взбирается по животу, груди, на лицо и как будто на мгновенье скулы, лоб и челюсть Грейни оживают от работы какой-то мысли.
Наконец он садится, и взгляд его застывает на кресте, украшающем грязный переплет Евангелия.
— Все равно, — говорит он скучным тоном.
Тогда встает с койки защитник и почти так же, как Грейня, начинает ходить взад и вперед, только делая шире шаги — таких шагов шесть — и громко вздыхая на каждом повороте. И так же светлый квадрат бегает по нему от головы до ног и вверх, и все так же, как прежде, не отводит глаз от переплета с крестом и молчит Грейня.
— Ну хорошо. Ответьте мне только на такой вопрос, — говорит защитник. — Скажите, почему вы смотрите все время на это, — он показывает пальцем на уголок грязного переплета, — потому что удобнее сюда смотреть?
По-старому лениво звучит и тает в холодной мути полуответ-полувопрос:
— Не все равно, куда смотреть?..
— Тогда прощайте, Грейня.
Он идет к двери, но в этот миг торопливые нагоняют его слова:
— А что, на могиле на моёй крест поставят?
Защитник останавливается, хочет обернуться, но неожиданно для себя сразу пожимает плечами и машет рукой.
По длинному коридору, мимо одинаковых узких дверей справа и слева, потом по темным ступеням вниз и снова по коридору с такими же дверями он быстро, чем дальше, тем быстрее, идет к выходу из тюрьмы.
В просторной комнате, похожей на все казенные залы вместе, в комнате, которую нужно пройти, чтобы выйти во двор, прямо навстречу защитнику покачивается низкорослый мужик на кривых ногах. Сбоку от него и немного забегая вперед, худощавый надзиратель готовным движением руки приглашает кривоногого вперед и шепелявит торопливо:
— Сюда, сюда пожалуйте…
И кривоногий мужик в смятом картузе над большой неподвижной бровью, с узелком в длинной руке раскачивается из стороны в сторону, несет свое круглое туловище опасливо и аккуратно.
И после встречи этой еще быстрее идет, почти бежит защитник, через двор, в ворота. Вскакивает в пролетку извозчика, тычет рукой в его спину и почти кричит:
— Скорей, скорей!
Надворный советник Тужилкин надел все черное. В черном есть что-то жестокое и очень определенное, не допускающее каких-нибудь двусмысленных толкований. Нельзя про человека в черном как-нибудь неуважительно подумать, или сказать, или посмеяться. Так думал Тужилкин, облачаясь в штатское пальто и разыскивая по комодам старые черные перчатки. Особенно удовлетворила его шляпа, которую он взял у шурина: широкие мягкие поля, помятое донышко. Похоже на что-то испанское, а в испанцах сохранилось что-то инквизиторское, как раз то, что представлялось необходимым Тужилкину.
Он переступает с ноги на ногу, точно катафальщик, и зачем-то играет челюстными мускулами, может быть, от страха, может быть, для того, чтобы придать своему лицу нечто инквизиторское. Но лицо у него мясистое, особенно губы, а нос русский — картошкой, — и инквизитор у Тужилкина не получается.
— А что, если Сечников не придет? — спрашивает он у полицмейстера.
Аскалон Иваныч косится в сторону, где развалился кандидат на судебную должность, и успокаивает:
— Придет!
Кандидат на судебную должность оделся тоже особенно: в чужую шубу с котиковым воротником шалью — и стал шире, солиднее. Но у него еще студенческая привычка — докуривать папиросу до ваты, и полицмейстер это заметил и распустил по усам и подбородку улыбочку, гадая, у кого кандидат на судебную должность мог занять шубу.
А вот он, полицмейстер Тукмаков, оделся, как всегда, в форменное пальто и форменный картуз, и из кармана пальто, слева, торчит обычный эфес шашки. Румянцы Аскалона Иваныча — все три — ничуть не ярче и ничуть не бледнее, чем всегда, и едва ли войсковой старшина чем-нибудь недоволен, потому что он шутит, косясь в сторону кандидата на судебную должность:
— Сегодня в городе слух, что товарища прокурора переводят. Интересно, кого на его место назначат, как вы думаете?..
Кандидат поправляет на себе воротник шалью и поводит одним плечом, только одним:
— Масса слухов…
Всем троим становится скучно. Они собрались в участке и дожидаются доктора. Товарищ прокурора выразил желание прибыть отдельно.
Дежурный околоточный пялит глаза на начальство. Он уж давно получил от полицмейстера разрешение сесть и давно сел, но и сидит он точно стоя: сапоги — пятка к пятке, сам весь прямой, и кисти рук прижаты к ногам лодочками, по швам, как в строю.
Под самым потолком висит лампа с нечищеным стеклом. В ней догорает керосин, свет рыжеет и меркнет, но дежурный околоточный не замечает этого, потому что от неотрывного гляденья на полицмейстера из его глаз давно уж текут слезы.
За дверью что-то угрожающе шумит, она распахивается, входит доктор в клеенчатом дождевом плаще и с зонтиком.
— Наконец-то, — говорит Тужилкин, играя челюстями и снисходительно улыбаясь.
— Вы уже? — удивленно вопрошает доктор.
Он старается отдышаться, придерживает себя одной рукой за бок, повыше сердца, другой прокладывает путь сквозь клеенчатый плащ, пальто, пиджак к жилетному карману и тянет оттуда за цепочку скользкие золотые часы.
— Разве дождь? — хочет подшутить кандидат, но затягивается ватой и кашляет.
— Нет, у меня палки нет, так я зонтик взял. Астма у меня, знаете ли…
— А плащ тоже от астмы? — расправляет бороду Аскалон Иваныч.
У доктора на пальце повисли и закачались часы, он забыл, что хотел посмотреть, сколько времени, и, точно оправдываясь, добродушно говорит:
— Весной очень часто по утрам идет дождь или, знаете ли, слякоть этакая…
— Ну, поехали, — поднялся Аскалон Иваныч.
— Как, разве все тут?
— Только вас и поджидали.
— Меня? Ну, так поедем, поедем…
Плащ у доктора шуршит, калоши мызгают по каменному полу, через руку висит зонтик, и на пальце качаются забытые золотые часы.
— Поедем, поедем, — торопится доктор.
Стали выходить в таком порядке: Аскалон Иваныч, за ним Тужилкин, потом кандидат на судебную должность, позади доктор.
Но доктор вдруг засуетился, отстал, повернулся лицом к меркнущей лампочке и начал отцеплять от жилетки свои часы.
— Ступайте, ступайте, — крикнул он через плечо, — я догоню вас, догоню!
Потом почти силой отодрал от себя цепочку, бросился к околоточному и сунул ему в руку свои золотые часы:
— Спрячьте, спрячьте покамест!.. — Это совсем тихо и с видом человека, говорящего тайну.
Потом опять громко:
— Иду, иду!
И зашуршал плащом, нагоняя ушедших.
Аскалон Иваныч, не очень стараясь, чтоб его не было слышно, сказал:
— Трусит-то как, а?
И надворный советник Тужилкин, надвигая на глаза черную шляпу, снисходительно ухмыльнулся вслух, потому что было темно и полицмейстер мог не заметить его презренья:
— Хе-хе!..
Уселись в дроги по двое с каждой стороны, Аскалон Иваныч спиной к доктору, Тужилкин — к кандидату. Их разделяла чем-то шершавым обитая перегородка, попискивавшая на каждой выбоине немножко громче комариного. На высоких козлах искал равновесия кучер-казак.
Скоро попали в глубокую лужу, и кучер сказал:
— Пострели-тя заразой!
И доктор удивился вслух, хотя жил в городе лет двадцать: