Ко входу на территорию они прибыли почти одновременно. Караул опасливо жался поодаль, а от ворот медленно двигалась фигура тинтореля — молодого знатного балбеса, странствующего с целью творить справедливость (по контрабандной традиции их начали называть рыцарями). У тинтореля на руках, в лучших традициях драмы, бессильно возлежала пятый паж Альтау.
— Вот, — с одышкой проговорил молодой рыцарь, когда они подбежали. Он опустил Бестию на дорожку. — Это ва… э-э-э, я хотел сказать, что госпожа просила доставить ее сюда.
— Фелла!
Перепуганный Экстер тут же бросился рядом с Бестией на колени, но ничего не успел предпринять: Бестия чуть приоткрыла глаза и процедила сквозь зубы:
— Не нужно паники, Мечтатель. Я жива. И буду жить — если, конечно, ты не прикажешь выкинуть меня за пределы территории.
— О, Фелла! — с упреком выдохнул Экстер, но тут же показал, что не целиком утратил контроль над собой. — Кристо, пожалуйста, вызови Озза, и пусть захватит носилки…
— Стоять! — цыкнула Бестия так, что Кристо мгновенно замер и изобразил руками, что никуда не собирается. — Не нужно, мне лучше. Мне уже… — она оперлась на руку Мечтателя и поднялась на ноги. — Магистров нужно известить немедленно. Там был артефакт такой мощности, что даже я…
Она смерила глазами Кристо, поморщилась и решила не продолжать. Вместо этого она обернулась к тинторелю, который снял круглый, изукрашенный битвами шлем и вытирал вспотевший лоб.
— В любом случае, Мечтатель, стоит поблагодарить этого юношу, который изменил курс полета своего дракси и доставил меня в…
— Изменил курс? — удивился рыцарь. — Но я и сам спешил в Одонар!
Вот теперь к нему оказалось приковано внимание всех троих. Бестия выздоровела окончательно, Экстер озадачился, а Кристо нахмурился.
Естественный вопрос так и сгустился в воздухе.
— Зачем?
* * *
В Одонаре не было принято запирать двери. Почему-то ордам подростков, воспитанием которых никто в артефактории не занимался, полагалось повсюду входить с вежливым стуком. Самое смешное — они и входили. Другое дело, что уже после вежливого стука в комнате мог раздаться душераздирающий рев: «Это ты, смурлятник, забрал мое артеперо?» — а после начиналось долгое разбирательство, обычно с применением силы.
И такое положение дел устраивало решительно всех — кроме, разумеется, Макса Ковальски. Сам закрытый от внешнего мира на тысячи засовов, он предпочитал и свою комнату видеть крепко запертой. Поэтому вскоре после того, как он перебрался в артефакторий на длительное время жительства, он при помощи Вонды врезал в дверь своей комнаты надежный замок.
Но в то послепроверочное утро ему пришлось задуматься о том, что само понятие надежности в артефактории немного другое.
Дверь распахнулась так, будто замка просто не было. Стоявшая за дверью Дара сделала шаг в комнату, а Макс совершил сложный акробатический кульбит, свалившись с кровати и опрокинув на себя чашку кофе с прикроватного столика.
— Какого… — начал он с раздражением человека, которого поймали на абсолютном бездеянии. Умолк, посмотрев в лицо артемагини.
Дара сделала еще один шаг. Она тянула носок так, будто шла по канату или по лезвию ножа — неестественно вытянутая, с напряженным лицом.
— Мы ведь тебя достали за эти восемь месяцев?
Внезапно.
Макс отряхнул жидкость с рубашки — счастье, что кофе не был горячим — и осторожно отозвался, глядя на девушку:
— Немного есть.
— Так что ты бы обрадовался, если бы все это кончилось, да? Наша — как ты говорил? — безалаберность. Мы вот… мы упустили Ягамото. Впрочем, нет, ты ведь уходишь, тебе уже всё равно. Макс? — уже совсем другим тоном, нерешительно и тихо. — Я мешаю тебе. Мне уйти?
Ох ты ж, черт, подумал Ковальски. Угораздило работать с подростками. Мечтатель, я выбью из твоего парика пыль твоей же мандолиной, ведь она же приходила к тебе, должна была прийти — и как ты мог не заметить, что девчонка в шаге от самоубийства? И ведь никто не заметил и не остановил — потому что к Максу она в любом случае пошла бы к последнему, и еще спасибо, что пошла.
Искушение умыть руки простым «да» или более подлым «как хочешь» было велико, но тогда она просто покончит с собой первым попавшимся способом, а ему на память останется кошмар в виде выражения ее мертвого лица.
— Только если ты этого хочешь, — проговорил Макс, и магия этого «если» сделала свое дело: артемагиня застыла в нерешительности, поглядывая на дверь. — Кофе будешь?
Озадаченная Дара машинально опустилась в кресло, на которое он ей указал. Не ожидала ничего такого? Ну, конечно, в мыслях она уже составила примерный план, в котором значилось: «А потом осталось поговорить с Ковальски, хм, и как бы после этого самоубиться побыстрее?»
И, разумеется, она не представляла, чему делает его соучастником.
Он всыпал в ее кружку половину ложки кофе — ей сейчас не нужен крепкий — залил кипятком из вечнокипящего чайника на столе и молча сунул кружку в руку артемагини. Девушка сделала механический глоток.
— Я слышала в целебне, — тихо заговорила она, — о главном отличии… Вещь может существовать, если она никому не нужна. А человек…
«Вещь может существовать, если она никому не нужна, — отдавшись, повторило что-то внутри Макса, с издёвкой — о прожитых годах, — а человек…»
— Человек тоже может, — отозвался он скорее самому себе, чем артемагине. — Просто не сказал бы, что это легко.
Она упрямо покачала головой, теперь уже явно сдерживая дрожь в губах.
— А в чем тогда разница? Я с предметами говорю уже столько лет и постепенно начала замечать, что сама становлюсь, как они… а я не хочу! Я не хочу быть как предмет, который для чего-то вынули из ящика, использовали и положили обратно, я не желаю быть просто артефактором, я… как ты это пьешь?!
Спасаясь от подступавших слез, артемагиня сделала особенно большой глоток и подавилась. Макс отсалютовал своей чашкой, кофе в которой был крепче раз в семь.
— Превосходно, — суховато заметил он, — не представляешь себе, как я рад, что в здешнем паноптикуме появился нормальный человек. Один мой знакомый философ упорно утверждал, что для человека совершенно естественно, более того — необходимо быть нужным и любимым.
— Наверное, у твоего знакомого была жутко красивая история любви, — пробормотала Дара.
— У него их было тридцать семь. Все, как ты выражаешься, жутко красивые. Когда мы наконец упекли его в тюрьму за организацию наркокартелей, у него обнаружилось шесть жен и… не помню, сколько детей. Он активно иллюстрировал свою теорию…
Взгляд Дары говорил, что это не самая лучшая утешительная история, но Макс не так-то много видел утешительного в жизни. А выдумывать не желал.
— Макс. А ты любил когда-нибудь?
— А было похоже?
Макс имел в виду первое впечатление от встречи с ним. Дара усмехнулась, припоминая — такой вопрос не нуждался в ответе.
— Хотя меня однажды любили, — добавил Ковальски, отставляя чашку. — Достаточно давно, правда. Мы познакомились на вечеринке — думаю, ее заинтересовал тип, который не пьет, но живо интересуется тем, кто сколько выпил и чего наболтал. Она тоже была из эмигрантской семьи, мать русская, общие темы — и завязалось. В общем, даже довольно надолго. А потом…
— Она тебя разлюбила?
— Хуже. Она заявила, что хочет выйти за меня замуж, нарожать мне детей и всю жизнь прожить со мной бок о бок в домике где-нибудь в пригороде. А я как раз собирался в ФБР… черт, ты же не знаешь, что это такое… словом, мне ни к чему были бы жена и дети и не сдался домик в пригороде. А ей едва ли нужен был муж, который зубами старается выгрызть новую должность.
Он сделал паузу. Дара ждала продолжения, баюкая кружку в руках, и из ее фигуры потихоньку, по капле уходило напряжение. Она даже уселась удобнее, забравшись в кресло с ногами.
— Лет через десять, когда я уже расплевался с ФБР, случайно увидел ее фотку в фейсбуке. Она, муж — какой-то фермер — и то ли три, то ли четыре мелких спиногрыза…