Полина не замечает нас. Она молчит и даже не плачет. Может, и плакала, причитала, выла в голос, как делают это наши русские деревенские бабы, да мы не слышали, находясь в дальнем конце траншеи? А может, ничего этого и не было. Полина уже стольких людей проводила в холодные сырые могилы, столько видела чужого горя, что притупилось чувство и к своему? Не знаю, не знаю.
— Полинушка, дочка, — тихо говорит Чапига, не глядя на девушку, — ты бы поплакала. Полегчает тебе.
Полина отрицательно качает головой, медленными движениями пальцев сметает снег с лица покойного, достает гребень и зачем-то опять причесывает его волосы.
Неожиданно для всех Чапига кладет винтовку на дно траншеи, становится на колени у ног Петра, снимает шапку и осеняет себя широким крестом.
— Упокой, господи, душу новопреставленного раба твоего воина Петра. Даруй душе его, господи…
— Не надо Чапига. Он ведь был неверующим, — останавливает Степана девушка, но тот продолжает читать молитву, не обращая внимания на ее слова. Мы не перебиваем Чапигу.
Затемно Галямов и Тимофей, как самые сильные, уносят Петра на плащ-палатке в тыл, туда, за разбитую деревню, и хоронят на старом деревенском кладбище рядом с другими красноармейцами батальона, погибшими за последние дни. Трое или четверо из них пали от руки фашистского снайпера.
Поединок
С ним решили покончить. Ночью к нам на позицию в сопровождении связного командира роты пришел снайпер. Вернее, пришла. Это молодая девушка с осоавиахимовским значком на гимнастерке. Рослая, коротко остриженная, с симпатичным немного скуластым лицом, она подробно расспросила нас о том, как был убит Ипатов. Ничего нового мы ей сказать не смогли.
Позавтракав вместе с нами, она ушла, по ее словам, на «охоту», а около полудня Галямов, дежуривший в траншее, рядом с землянкой, заглянул в лаз и, чуть не плача, сказал:
— Опять стрелял девку, сволочь!
Это было громом средь ясного неба. За сутки — двоих. И это только на позиции нашего отделения.
Опять мы стоим в траншее, на том месте, где вчера лежал Ипатов.
— Сердцем чуял, — говорит Иван Тихонович, — быть беде. Утресь встретил ее, спросил: «Чего так сразу-то? Погодь, приглядись». А она мне: «Запугал этот фашист вас. Ужо погляжу, какой он». Вот поглядела. Эх, девонька, девонька. Как звали-то тебя? Где мать-отец твои сейчас?
В самом деле, мы ведь не знаем, как ее звали. Войдя в землянку, она сказала: «Младший сержант Маматкулова». И все.
Следующей ночью к нам пришел новый снайпер. Его привел сам старший лейтенант Кикнадзе.
— Прошу любить да жаловать, джигиты. Сержант Кузякин, знаменитый снайпер. Сам командир корпуса его сюда направил.
Так ли уж знаменит этот сержант Кузякин или нет, мы не знаем. Нам хочется одного: чтобы сержант сию же минуту, немедля пошел в траншею и отправил на тот свет этого фашиста, которого мы теперь уже не на шутку боимся.
Тимофей как-то говорил: «Знать бы, где он сидит, я бы из галямовского пулемета заткнул ему глотку».
«Вот то-то и оно: где сидит», — ответил ему Журавлев.
Ротный уходит, Кузякин садится у камелька, снимает шинель, достает кисет.
— Налетайте, братцы.
Полуголодные на курево, наши заядлые «куряки» набрасываются на махорку. Очевидно, подчиняясь инстинкту стадности, сворачиваю цигарку и я, но махорка из нее сыплется, и Вдовин ворчливо выговаривает мне:
— Не переводи добро, парень. Дай сюда махорку.
У Кузякина на гимнастерке какая-то медаль. Но носит он ее почему-то на правой стороне груди. Надо спросить.
— Что это за медаль, товарищ сержант?
— Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
— Золотая?
— Золотая.
— Вот те на. За что же?
— Комбайнер я.
«Комбайнер и вдруг — снайпер!» — все это не укладывается в моей голове. А я думал, он из знаменитых сибирских охотников.
— Ты что же, с утра тоже на «охоту»? — спрашивает Иван Николаевич Кузякина.
— Нет, старшой. Сперва схожу к артиллеристам, в стереотрубу понаблюдаю. В нашем снайперском деле спешка — штука опасная.
Он возвращается к нам средь бела дня… На животе, ползком. Это злит Журавлева.
— К чему такое мальчишество, Кузякин? Нам что, двух трупов мало?
— Нет, старшой, я не удаль свою показывал. Для дела нужно. Я не просто полз, а останавливался, высовывал каску на палке из-за бруствера, «выманивал» фашиста на выстрел.
— И как?
— А вот как. Гляди!
Кузякин показывает пробитую пулей каску.