— Нет. Бомба угодила в тети Пашин дом… Весь заречный порядок от этого и занялся, а тушить некому.
— Та-ак. — Журавлев снова берет кружку, мочит в чае сухарь. — Ну а твои как?
Я рассказываю Ивану Николаевичу о том, как наспех эвакуировалась наша семья, как попал под бомбежку наш эшелон и каким образом я оказался сначала в запасном стрелковом полку, а потом на фронте.
Журавлев изредка перебивает меня, говорит свое «та-ак» и кивает головой: давай, дескать, продолжай дальше. Точь-в-точь как на уроке.
— Ну а дом Батуриных цел?
— Когда мы уезжали, был целым. Теперь — не знаю.
Поздно вечером в роту приезжает кухня, установленная на деревенские розвальни. По неписаному фронтовому коду она называется «овчарка». Ипатов и Чапига идут за ужином и приносят в котелках перловую кашу, хлеб, по куску селедки.
Признаться, я ожидал более солидного фронтового ужина после скромных харчей запасного полка, но Тятькин сказал, что посытнее кормят лишь в наступлении. А в обороне, чтобы не жирели от лежания на боку, всегда так.
Ужинаем, Иван Николаевич устанавливает очередность заступления на пост, и все ложимся спать на земляные нары, устланные хвоей. Иголки на ней осыпались, и ветки, как толстая проволока, впиваются в бока. Лежишь, словно на кровати с металлической сеткой, но без матраца.
Журавлев и Тятькин засыпают быстро. Я смотрю на лицо Ивана Николаевича. В землянке темно, но свет от печки все же позволяет видеть мне Журавлева. Он и спит в очках. Я хорошо помню эти очки. Случалось, они недобро сверкали, сдвинутые быстрым движением безымянного пальца к переносице, и Иван Николаевич о расстановкой говорил: «Правило нужно учить, Кочерин, а не пытаться угадывать. „Плохо“, — вот что я ставлю тебе в журнал».
Я садился, делал вид, что меня искренне огорчает плохая оценка в журнале, что корю себя за леность, но блеск очков Ивана Николаевича от этого не становится теплее.
Теперь дужка очков моего учителя перемотана изоляционной лентой, а правый заушник прикреплен к оправе медной проволокой.
Иван Николаевич спит крепко, не просыпается и не ворочается даже тогда, когда на лицо падают тяжелые холодные капли воды. А они, эти капли, падают часто. Теплый воздух от печки проникает через накат, земля над ним тает, и вода сочится через тонкий слой мха, которым заткнуты щели между бревнами.
Полтора года я не видел Журавлева. Кажется, не такой уж и большой срок, а сколько событий произошло за это время, сколько погибло людей, которых мы с Иваном Николаевичем знали.
Я очень хорошо помню тот первый день большой войны. Накануне, в субботу, мы с ребятами ушли на лесное озеро удить рыбу. Ушли вечером, чтобы, переночевав в охотничьем стане, ка рассвете приняться за дело. Уснули мы поздно, когда погасли последние головешки костра, а чуть свет уже были на ногах. Клев был не особенно хорошим, и к полудню мы вернулись в деревню.
Там творилось невообразимое. Плакали женщины; у лавки, как по-старинному называли в деревне магазин, ходили пьяные мужики и молодые парни. Многие из них были либо с котомками, либо с самодельными фанерными чемоданами. Стоусто повторялось ставшее таким страшным слово «война».
Ивана Николаевича мы провожали в военкомат недели через две после того памятного всем воскресенья. Около правления колхоза стояли запряженные телеги. В них на охапках сена лежали нехитрые пожитки мобилизованных.
Журавлев, стоя посреди нас, его бывших учеников, растерянно улыбался, то и дело поправляя сползавшие на кончик носа очки. Больше его никто не провожал. Сколько я знал Ивана Николаевича, он всегда жил одиноко, снимая комнату у бабки Батуриной.
Любили мы его, нашего классного руководителя? Пожалуй, не очень. В отличие от других учителей Журавлев казался нам не в меру сухим, педантичным, ничего не признающим, кроме суффиксов да старинных народных сказок, которые он регулярно записывал со слов стариков и старушек окрестных деревень. Этому он отдавал все свободное от школы время.
— Ну вот так, друзья мои, — говорил нам Иван Николаевич, прощаясь. — Еду воевать. Да. Раньше мы о войнах из учебников истории узнавали, теперь сами становимся свидетелями одной из них. Да.
Он снял очки, подышал на стекла, торопливо протер их носовым платком.
— Большая беда надвигается на нашу Родину, друзья мои. Весь народ поднимается против нее. Да. И мы ее остановим, эту беду. Вы еще маленькие, вам не придется воевать. Мы, как сказал товарищ Сталин, скоро побьем фашистов. Ну а вы уж тут потрудитесь. Помогайте взрослым по хозяйству. Вот так вот. Прощайте, ребята.