– Нет.
– Уверены?
– Абсолютно.
– Курили?
– Да.
– Какие сигареты?
– “Барклай”.
– Оба?
– Да. Мою пачку.
– Наркотики употребляли? “Траву”? (Ага. Конечно. А то я думаю, нахрена вам было, чтоб я в баночку писал? То есть я так, конечно, и понял – и понял, выходит, правильно… Только главного не понял все равно: при чем тут “трава”?..)
– Нет.
– Ни вы, ни она?
– Нет.
Была пьянка у Илюхи – видимо, день рождения. Народу было полно – как всегда у Илюхи. Пьянка была не пацанская: мероприятие невнятного жанра с неоднородным составом участников. Многие были с девицами. Пришел Тюрин со своей девицей. “Это Денис, это Аля…” Ну надо же.
На сей раз я узнал ее сразу – хотя она снова выглядела совсем иначе. И выглядела здорово – я не мог не обратить внимание. Я даже удивился. Отлично выглядела. Оказалось, универ она тоже бросила. Где-то работала не то рекламщиком, не то дизайнером – я не запомнил (они все работают пиар-менеджерами, эти девушки, пиар-менеджерами и копирайтерами, они все работают дизайнерами и рекламными агентами, они все недурно зарабатывают и выглядят, эти молодые профессионалы невнятных профессий, этот загадочный новый миддл-класс…).
Мы тогда были экстремалы. Мы уже к тому времени съездили в Татры, влезли на Рыси (2500 м над уровнем моря, высшая точка Польши), уже занимались лазаньем на Алдара Торнис и уже намыливались на Эльбрус. И разговоры у нас были все об узлах, жумарах и ледорубах. В том числе кривых ледорубах (парных – для ледового лазанья). А также ледобурах.
Потом мы залезли на Эльбрус (5642 м над уровнем моря, высшая точка Европы, категория сложности по старой советской классификации 2а), причем я, сильно опередив пацанов, из восьми поднявшихся – из нашей рижской группы численностью двенадцать человек – поднялся вторым, уступив только здоровенному латышу Райвису с неслучайной кличкой Терминатор. В общем, я собой гордился. И приятно было на совместных пьянках, в том числе (чего уж там) в Санькином присутствии (мы пересекались в основном на совместных пьянках – регулярно, но редко), как бы на присутствие это и внимания-то не обращая, повспоминать с пацанами собственное геройство.
Черт ее знает, действительно ли это производило на нее впечатление – вряд ли: она же была девушкой Тюрина, а Тюря наших альпинистских заплетов совершенно не разделял.
– О чем вы говорили? Ага. Хороший вопрос.
– Ну… Она интересовалась, чем я занимаюсь… Говорила про свою работу, она в рекламном отделе “Петита” работала… Жаловалась, что работа ее не удовлетворяет…
– Чем не удовлетворяет?
– Э-э… механистичностью, что ли… Отсутствием… э-э… творческого момента…
(Я решил, что у нее просто депрессуха. Я несколько удивился – она всегда представлялась мне человеком завидно позитивным и счастливо легким – и сделал глубокомысленный вывод о том, что на всякого оптимиста довольно депрессивности. Я так и не понял толком, чего ее колбасило. Я счел это некой разновидностью профессионально-возрастного кризиса. Я подумал: бывает. Я посюсюкал по возможности искренне… Да.)
– Ничего вы не заметили странного в ее поведении?
– Н-не знаю… У каждого бывают в жизни какие-то неудачные моменты…
(– Слушай, Дэн… Я знаю, что задаю дурацкие вопросы… У тебя не бывает ощущения… не знаю… что ты – уже не ты, а какая-то машинка… биоробот… Нет, я не сошла с ума, я просто не знаю, как объяснить… Помнишь, в “Блэйдраннере”?.. Ну, как будто твои воспоминания записали в память такому вот андроиду, “Нексус-шесть”… а ты не заметил… То есть ты думаешь, что ты – это ты, а на самом деле ты – просто андроид с воспоминаниями Дэна Каманина, который думает, что он и есть Дэн Каманин…)
– Вам не показалось, что она чего-то боится?
– Н-нет…
А потом у меня началось свое кино (в обоих смыслах). То есть началось оно, конечно, раньше: амбиции, авантюризм, идеи, попытки и прочая – но тут дело наконец пошло по-настоящему. Пруха пошла. Я снял “Дезертира…” и ославился на всю страну. Я снял “Прачечную” и замутил международный скандальчик. Я снял “Лилю…” – и повез ее на Берлинале…
У меня уже не оставалось времени ни на что: ни на коллективные пьянки, ни на Алдара Торнис (хотя пацаны, кажется, тогда лазали где-то на искусственной стенке, да с нижней страховкой – ушли, в общем, далеко вперед), ни на Кавказ. О последнем я всерьез жалел (и сейчас жалею) – но несколько отстраненно: в конце концов, мне приходилось отказываться от развлечения, пусть и лучшего (на мой вкус) из развлечений, ради дела. Моего дела. Которое у меня выходило делать хорошо. Которым, кроме меня, здесь никто практически не занимался. Более того, качество результата охотно признавалось пространством.
Я стал маленькой знаменитостью. Да еще довольно скандальной. Моя известность неважно конвертировалась в деньги и была, конечно, весьма узкой (широкой в узком кругу) – зато элитарной. Не так уж много народу (да даже и в нашей тусовке) понимало, что это за хрень, собственно, такая – кинодокументалистика; но те, кто понимал, знал, что это круто.
Между прочим, Сашка понимала – я, конечно, не без удовольствия развернуто отвечал на ее уважительные расспросы на чьем-то очередном дне рождения (выпендривался). Впрочем, тогда уже мне было, по большому счету, совсем не до Сашки – тогда уже была Ника.
– Вы ссорились?
– Нет, с чего?
– Вы ее били? Бля.
– Нет.
– По лицу?
– Нет.
– За руки хватали? За запястья?
– Нет, конечно.
– У нее не было кровоподтека на лице, вот тут, с правой стороны?
– Н-нет… Точно не было.
– Вы носите кольца?
– Простите?
– На руках? Перстни, печатки?
– Нет. Никогда не носил.
– Когда вы находились в комнате, балконная дверь была открыта или закрыта?
Так. Вот оно. Ну да, ну да, как говорит мой друг Серый. У моего друга Серого на все явления жизни всего два типа реакции: когда он что-то понимает/ принимает/одобряет/соглашается, он произносит невнятной скороговоркой: “Ну да, ну да”; когда не соглашается/не одобряет/не уверен: “Ну, не знаю, не знаю…”
– Мы курили, надымили. Санька открыла балконную дверь – проветрить…
(“…Палец приложите сюда. Так. И сюда…”)
– …потом стало холодно. Она попросила меня закрыть.
– И вы закрыли?
– Да. На кривоватом лице лейтенанта отчетливо читается: “Ну, не знаю, не знаю”.
Рига – город маленький. С людьми более-менее своего возраста, более-менее одного рода занятий, более-менее сходного модус вивенди, с приятелями, знакомыми, знакомыми знакомых ты сталкиваешься постоянно – в кабаках, в редакциях, на улице.
И вот так вы сталкиваетесь то тут, то там, нечасто: “привет” – “привет”, nothing personal; вы существуте друг для друга где-то на средней периферии, вы искренне улыбаетесь друг другу при встрече, всегда случайной, без интереса интересуетесь, как оно, как делЫ, но номеров мобилок друг друга нету у вас в мобилках… А потом, все так же случайно, вы оба оказываетесь, например, вечерком, например, в “Красном” (к вопросу о стойкости прозвищ: “Викболдс” давно зеленый внутри – переквалифицировался из борделя в казарму, как незамысловато шутили мы после ремонта – ан все “Красное” да “Красное”…), ты после третьей “Пиебалги” открыт к общению, ей хочется выговориться, и она на колесах, а тебе западло ждать под мокрым снегом четвертого трамвая…
А на следующий день к тебе заявляются менты.
– За время, что вы были в ее квартире, что-нибудь происходило? Кто-нибудь заходил, звонил?
– Не заходил никто. Звонил телефон несколько раз, мобильный… Еще когда мы в машине ехали, звонил, она не ответила. Посмотрела, кто звонит, и сбросила… Потом, уже когда мы у нее были, тоже, по-моему, звонил, и она опять сбросила… И еще один раз звонил, она ответила и ушла на кухню разговаривать, дверь даже прикрыла…
– Вы не слышали, о чем был разговор?
– Я, естественно, не прислушивался… Тем более она тихо говорила, явно не хотела, чтоб я слышал… Но недолго совсем говорила…
(Как-то она к нему – наверное, все-таки к нему – обращалась… Я еще подумал, что это не Тюрин…)
– Такой номер – 9856819 – вам знаком?
– Нет.
Она не была такой уж особенной умницей, но и вовсе не была дурой, она не так уж много знала, но никогда не упорствовала в невежестве, а самое главное, у нее совсем не было ни понтов, ни апломба. Она была контактна без навязчивости и крайне легка в общении. В ее эмоциях чувствовалась нечастая искренность.