Сербия явилась самым значительным фактором объединения, но не единственным. Она в войну вступила ради самообороны, хотя вскоре поняла, что забота о целостности сербского государства является неотъемлемой частью стремления защитить сербское этническое пространство и территории, населенные другими югославянскими народами. В кругах сербского правительства разрабатывалась государственная программа, которая сочетала и по значимости уравнивала «освобождение очага» и объединение с «неосвобожденными братьями» — словенцами, хорватами и сербами с территории Габсбургской монархии. Правительство Королевства Сербии в своей государственной программе первым определила югославянское этническое пространство, которое в течение военных лет делилось и уступалось другим участникам войны, служа средствам подкупа военных союзников. За основу Сербия приняла идею о «едином», «трехименном» народе — национализм, который был легитимной нормой эпохи, когда на руинах великих империй возникали национальные государства.
В фундамент нового государства была заложена вся история Сербии, полная самопожертвования и сознательной борьбы за национальные и гражданские свободы. Престиж демократической Сербии являлся политическим капиталом, с которым Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев начало свою жизнь.
Объединение, осуществленное 1 декабря 1918 года не было случайностью истории. Готовясь к XX веку, сербская политическая элита объединение в единое государство «этнически единого, а политически разделенного народа» считала императивом времени. Никола Пашич уже в восьмидесятые годы XIX века в качестве одной из основных задач Сербии на следующие десятилетия называл то, чтобы «образованием, благосостоянием и свободами своими в стране развивать добродетели гражданские и человеческие, да чтобы свобода и благосостояние в стране сделали любимой для граждан их отчизну, а в то же время приносили пользу как сербам, так и остальным тем народам, которые стремятся к объединению с нами». Иными словами, борьба за свободное, конституционное и парламентское государство была одновременно и стремлением, чтобы Сербия стала «Пьемонтом всего сербства»[474].
Самосознание, обусловленное особенностями сербского государства, воспитывалось параллельно с чувством потребности жить в расширенной общности. И это было не только желание раздробленного сербства и подъяремного славянства объединиться, не только стремление молодого гражданского общества обеспечить рынки и выстоять, не только старание сербских политических элит, чтобы их государство вышло за пределы закрытого «балканского котла», в котором оно оказалось после 1878 года, не только мечта югославянских интеллектуалов, идеалистов и фантазеров, которые лелеяли представления о югославянском духовном единстве. Дело было в экзистенциальной необходимости. Становилось очевидным, что «малые государства не могут выдержать борьбы за выживание в конкуренции экономической, политической и культурной», что развитие «с промышленным производством и железнодорожным сообщением затирает малые государства и малые народности», что грозящей гибели малые народы могут избежать только «группированием и особенно собиранием родственных племен в одно сильное государство», что будущность имеют лишь большие и мощные государства. При неизменно выражаемой готовности защищать и охранять независимость государства любой ценой, именно уверенность, что объединение в большое сообщество обеспечит будущее, стало одной из составляющих государственной и политической мысли. Так выразилась сущность той эпохи и последствий национального раскрепощения, и эти два чувства «не были взаимоисключающими»[475].