— Корабль летит! Корабль летит! Так вот что за паруса — это крылья! И мы полетим, и мы! И мы полетим!..
Многие, как бы ни было странно, думали о той нелепой мысли, что этот корабль — воздушный, но даже не осмеливались озвучить ее. Все бы просто засмеялись, но не приняли бы это всерьез, не решили бы, что это — правда, но факт оставался фактом: мысли о полете вызывали у каждого волнующие сердце воспоминания, ассоциации с ним впечатляли и вдохновляли каждого, словно это было издавна заложено в них, но чем, кем? Обведенные вокруг пальца самими же собой, люди задирали головы, раскрывали рты, но не могли отвести взглядов от одной точки, все более и более удалявшейся в медово-молочное небо. Это было заворожительно. Вот шла минута, а корабль-машина уменьшался в размерах, все более и более поднимаясь в небо. Немного она отводилась штилевым ветром в сторону, но все же она была прямиком над площадью, теперь напоминая темного мотылька. Еще какие-то мгновения, и мотылек пропал, растворился в молочном небесном тумане. Лишь темный след остался от машины, но и он исчез, заставив туман расходиться медленной рябью, который нависал водной, растревоженной всего-навсего одной каплей, гладью.
Гипноз прошел для всех одинаково. Как только машины не стало, все тотчас отвели взгляды в стороны. С несколько десятков секунд все осознавали увиденное, но как же это они делали! На глаза у пожилых наворачивались слезы радости и воспоминаний, а в детях жило то редкое чувство, свойственное им, — благоговение. Кажется нам, что это всего-навсего машина, не прожившая и минуты у всех на виду, склеенная из самых простых и невзрачных материалов, что не могло это вызвать такой восторг, да и мы, пожалуй, не реагировали бы так бурно, но у них дело было иным. Пару-тройку слов шока, последовавшего за безмолвными эмоциями, затмили бурные, единодушные хлопки. Хлопали все на свой лад, как только могли. Мужчины, женщины по-простому, несколько сухо, но дети и старики радовались, наверное, так, как будто к ним прикатили целый вагон простых житейских желаний. И эта мечта только что прикоснулась к ним, пробудила старую память. Корзинки шоколада: клубничного, лаймового, апельсинового и даже самого простого, порой бывает достаточно для того, чтобы сделать день счастливым, чтобы мелкие несчастья не помешали ему пройти хорошо. Но так устроены мы, что у каждого свой неповторимый внутренний мир и не может быть того, чтобы мечты совпадали полностью. Один человек — одни неповторимые мечты и желания. Да, пусть некоторые из них совпадут, подобно корзинке с шоколадом, но мечты самые сокровенные — лишь твои. Такие мечты идут с самого глубокого детства, когда, не осознавая того, ты впитываешь что-то приятное и что-то, бывает, неприятное. И прочнее всего сохраняется отпечатком, смутным, но до блаженства приятным, именно детское светлое впечатление, материализуясь впоследствии в фантастическое желание — мечту. В мире этом было дело несколько иным, здесь все воспитывалось в большой доле на одной мечте, благо, что оно не состояло в значительном числе неприятностей. Здесь, в пределах этого уютного, скученного, видимого с гор как на ладони, города, жила старая память, общая городская память, не лишенная бед, но все же прекрасная. Когда-то давно, на тех местах, где красовались лачужки, но на их местах стали появляться с течением десятилетий и веков дома все более и более большие и красивые, не было города Арлита, но была всего лишь маленькая деревушка, не имевшая даже названия. Там все так же размеренно плескалось море, все так же неизменно стояли невысокие горы, окружая равнинное место, на котором кроху пространства занимал тогдашний поселочек. Но здесь прорастал сплошной лес, густой и даже непроходимо-опасный. Первые года прибывшим обустраивать новый город приходилось весьма тяжко. Нет, в лесах не водилось ужасных зверей, там не случалось ужасных ураганных ветров, не заходили пожары и не было места засухам. Каждое утро туман устилал поселок, но дух десятков поселенцев это не ломало. Куда труднее было противостоять ужасным условиям работы, когда приходилось прорубать очередные тропы в громадном массиве рощ и зарослей. Почва под ногами успевала меняться от одного состояния крайнего неудобства к другому, но никогда не приходилось людям работать на сухой и ровной территории. Рабочим в первые месяцы не оставалось ничего другого, кроме как рубить и рубить лес, но это единообразие напрочь сгоняла видоизменяющаяся земля под ногами, увы, но не в пользу работе. То каменистая, с валунами и скользким гравием, то влажная, почти болотистая, грязная и склизкая, то уходящая вдруг из-под ног, превращаясь в крутой овраг или даже в обрыв, где шумела река, срываясь с высоких горных порогов в бездну. Такая рубка не радовала всех, несмотря даже на то, что они жили всегда сытые и согретые, ведь у них была бухта — вечный запас рыбы, дикие лесные поляны — хранилища грибов, ягод, орехов, фруктов и даже некоторых овощей. Древесины и считать не приходилось, ведь жизнь поселенцев проходила среди деревьев. Как ни проснись в мелком домике, а увидишь в раскрытое окно целые массивы растительности — дел непочатый край. И, предвкушая очередной трудный рабочий день, каждый, по своему расписанию, брел к своему месту рубища, брал топор в руки, несколько раз оступившись на камнях, и озлобленно колотил по стволам.