Шли первые часы работы, сменяясь одним за другим так медленно и тоскливо. Ничего не хотело меняться вокруг, только робко, но последовательно расчищались все новые и новые метры, невидимо прокладывались новые тропы и неумолимо осваивались эти трудные земли. Но так медленно шла эта неукротимая перемена местности, что все не находили в рубке радости. Лишь мысли о пайке еды, каждый день по три раза доставляемый каждому рабочему, двигали их к цели, которая сводилась к полной расчистке территории под новый город. В последний раз сорвавшийся топор с руки воткнулся в кору дерева, рабочий, мокрый, тяжело дышащий, опустился на бревно, расстелив пуховое одеяло, которое каждый из людей всегда приносил сюда, ибо подобалось отдыхать. Наступал большой дневной отдых, вслед за которым шла вторая половина работы, меньшая, но более трудная. Человек, лежавший на одеяле и завернувшийся другой его половиной, закрыл глаза, не надеясь отоспаться за всего лишь один час лежания, но хотевший только горячего овощного супа. Люди, окружавшие его по всей свежесколоченной поляне, тоже, как и он, лежали, так же закрыв глаза в изнеможении. Десятки рабочих не проронили ни слова, и мертвая тишина воцарилась сюда. Каждый теперь с горестью погружался в думы, которые были сходны по смыслу у них, заложников долговременной ситуации. Когда кончится эта безнадежность, повседневность которой удручала? Когда можно будет спокойно жить, занимаясь своим хозяйством, обеспечивая свою семью, содержать детей? И ведь каждый прекрасно знал, что им не придется заниматься одной рубкой на этих ужасных землях целые года. И они знали, что потом все случится так, как бы им того хотелось. Ведь они построят город. Да, первые шаги трудны. И это естественно, что это время — время испытания характера, когда надо долго и усердно работать, чтобы взрастить нечто прекрасное. Надо крепиться, надо просто стоять выше этих проблем, ставя себе идеал того, что они создадут. Двигаться вперед — вот единственное, что им суждено теперь делать! Светлота вдруг распустилась внутри каждого, некая радость и нежность к каждому из присутствующих здесь. Как бы каждый из них принялся бы за дело, стал бы громко подбадривать друг друга!
Прошло всего лишь две или три минуты, а все снова открыли глаза. Теперь им совершенно не хотелось спать, усталость отзывалась лишь малой долью от той, которую они испытывали буквально полчаса назад. Солнышко выглядывало из золотистых крон деревьев, а, вокруг него, голубело низкое небо, по которому быстро переваливались целые стада барашков-облачков. Часто какая-то темень быстро накрывала полянку, тогда все вокруг делалось мрачнее, да и люди немножко ежились от холодного ветерка. И будто накрапывал дождик. Но уже по ближнему холму снова подходило зеленое сияние, и легкая приятная теплота снова нежила их, раздетых людей. Безмятежное спокойствие шло своей поступью по бескрайним лесам, до ушей доходили лишь вой ветра, шелест листвы и скрип старой ветки. Отзывались вдалеке, за километровыми трущобами, из далекого поселения, троекратным эхом какие-то рукотворные звуки, будто гремели тяжелые молоты и переворачивались камни. Но ничего больше не слышало ухо человека. Снова привычная хмарь завладела рабочими, каждый прижимался друг к другу плотнее, так было хоть повеселее. И шли долгие минуты… Дремота брала свое, но, вспоминая великое предназначение, каждый снова раскрывал широко глаза. И продолжалось это несколько раз, пока кто-то, с самого края поляны, не раскрыл глаза по причине другой.
Неведомый объект, удивительное существо, летающая фантазия воображения… Но это была всего-навсего обыкновенная птица, коих полно в любом другом месте, но только не здесь. Одна во всей полянке, не считая людей, в абсолютно тихом окружении, без звуков живого, выписывала круги над рабочими, которые уже, вплоть до каждого, смотрели на нее изумленными, круглыми глазами. Создание это было на удивление красивое: небольшое черно-графитное тельце, отливавшее на солнечном свете бирюзовым мерцанием. Его крылья ощерились гладкими переливчатыми перьями, аккуратно уложенными друг на друга, а спинка была словно чистый велюр, шелковистая на ощупь и блестящая многочисленными ярко-белыми бликами. Желтое колечко на голове с черной точкой — глаз туда-сюда взглядывал, а клювом он проворно вынюхивал окружающий его воздух. Птица задорно вертелась на двух тонких длинных ножках на большой ветке и изредка покрикивала писклявым тонким голоском. Вздымался и опускался птичий хвост, как только она нагибалась над каким-то жучком.
И когда птица под солнечной кроной, пискнув как-то по-детски, миролюбиво и тепло, так же становилось на душе у каждого на этой полянке, улыбка проскакивала по хмурым лицам, разглаживая морщины. И вот так, каждый раз, когда кто-нибудь увидел птицу, тот тихо звал остальных, а те, украдкой крадучись, подходили к нему понаблюдать за птичкой, что была диковинным чудом здесь, среди лесных холмов, которые, на радость всем, все лысели и лысели. И даже казалось теперь, завидя птицу, что холмы сами собой очищались для них же самих — так была велика радость рабочих. Подходили новые поселенцы, поначалу терявшие былые радости жизни, но затем заново находившие их всего лишь в красотах живой природы. А, между тем, дело черными угольными птицами не заканчивалось. Проходил первый год, когда уже только дальние холмы зеленели листвой, а, вслед за ним, второй, третий… Обрастали садами новые улицы, а на них слетались совсем иные обитатели. Откуда ни возьмись, шустрая стайка красных мелких птичек садилась на ветки и замирала, издавая мелодичные звуки, наполнявшие окрестности…
Каждый день приносил все новых птиц, становясь обычным явлением среди поселенцев, но никто никогда не забывал о том, что они несли в былое время надежду и свет, что без них могло и не свершиться возведение городка. И вот это была та старая, милая память, которая дошла сквозь века к ныне живущим людям в городе.