Во время поездки в Венецию я, конечно, раздражал моих друзей — за всю дорогу не произнес ни одного слова. В лучшем случае — мычал что-то неопределенное. Перед глазами все время Нелли с ее удивительным умением все спокойно осмыслить и обсудить, с ее неторопливой походкой, быстрым и точным взглядом. Мы шли по площади святого Марка, мимо Дворца дожей, мои спутники перебегали с места на место, фотографировали друг друга, а во время прогулки на гондолах без конца тараторили: прекрасно, прекрасно, прекрасно! Но я всего этого не замечал. Я хожу среди этого сказочного веселья с видом отрешенного.
Я знаю — у Нелли немало недостатков, но всегда нахожу им оправдание. У нее нелегкая жизнь. Все одна и одна, все наши невзгоды переносит без меня — я ведь редко бываю дома. Ее одиночество передается и мне. А после войны и лагеря одиночество вызывает во мне самые тяжелые муки. Еще мучительнее переносит одиночество Нелли Александровна.
Вспоминаю всегда нашу совместную поездку в Будапешт. Мы много трудились, но не уставали. Потом вместе с Нелли гуляли по городу, поднимались на гору, сидели на набережной Дуная, просто шли, без всякой цели, по узким улицам, заходили в маленькие кафе, отдыхали там, словом, ничего особенного не делали. Но каждый день и каждый час были для нас праздником.
Я еду по широкой автостраде из Венеции в Милан. Над шоссе, как перекидные мосты, возвышаются дорожные рестораны, магазины, станции обслуживания. Хорошо бы остановиться и посидеть здесь, у окна, с Нелли. Сидеть и смотреть на потоки машин, на живописные склоны холмов.
— О чем вы все время думаете? — Это спрашивает меня наш спутник, молодой итальянский инженер. — Неужели о силикальците?
Не сразу до меня доходит этот голос, я пристально смотрю на итальянца, смущенно улыбаюсь. Он застал меня врасплох. И я только улыбаюсь и молчу. Я нахожусь в другом мире, далеко отсюда, в Таллине, и с большим трудом возвращаюсь на эту суетную землю, на грохочущую дорогу в Милан. Я все-таки не решаюсь сказать, что не испытываю никакой душевной радости, когда один, без жены, совершаю эти поездки по Италии. Я молчу и улыбаюсь.
Лехт выключает магнитофон-блокнот на полуслове. Нет, дело в другом — только теперь догадка, как вспышка молнии, осветила то, что он называл «подводными рифами». Почему он поехал в Италию? Или в Японию? Почему он ездит туда-сюда, а не сидит в лаборатории? Вечная суета, игра страстей, интриг, что все это дает силикальциту? Весь год показался ему бессмысленным, потерянным, вычеркнутым из жизни. Разве можно довольствоваться однажды найденным или открытым? Техника стремительно мчится вперед. Ни с кем и ни с чем не считается: Лехт уехал в Рим, Токио, Вену — бог с ним, обойдемся без него. Вперед, вперед. Двадцатый век не любит ждать. Этот жестокий приговор выносят Лехту не Туров, не Королев, не Долгин, а неумолимое время.
Лехт начал подсчитывать — сколько месяцев он уже не заглядывал в лабораторию. Разве самые высокие награды могут ему заменить те крупицы научного опыта, которые он накапливал день за днем? Даже самая богатая копилка может внезапно оказаться пустой, если ее не пополнять. А что нового он принес в эту научную копилку за последний год? Он только щедро расточал то, что накопил в первые пятнадцать лет своих научных поисков.
Лехт вскочил, начал ходить по длинной и узкой, как пенал, комнате, продолжая этот жестокий и нелицеприятный суд над самим собой. Он вспомнил, с каким трудом он приучил свой мозг сосредоточиться на одной идее, одной мысли, не отвлекаться даже беглым взглядом в окно лаборатории. Теперь ему придется все начинать сначала, тренировать свою волю, мозг, нервы?!
Если бы весь этот год, думал Лехт, он провел бы не в Италии и Японии, не в Средней Азии и на Дальнем Востоке, а в лаборатории на шоссе Мяннику, в Таллине, Королев и Долгин никогда бы не решились устроить это судилище над силикальцитом. И уж конечно появились бы легкие силикальцитные камни, безупречные «пальцы» дезинтегратора, столь желанные для строителей конструкции.
Во всяком случае, так ему казалось, и, как всегда, он во всем, решительно во всем, винил себя и свою недальновидность.
Лехт стоял у окна и с высоты наблюдал за пробегающими по проспекту Маркса редкими машинами и пешеходами. Господи, сколько часов, дней и даже недель провел он в машинах, поездах, самолетах, перелетая с одного континента на другой, как много можно было за это время сделать. Конечно, он много трудился, иногда не только днем, но и ночью — все это так. Но главным своим делом — научными исследованиями — он почему-то пренебрегал. А ведь истинного уважения заслуживает лишь тот, кто знает свое главное дело и занят им, даже в те периоды, когда обстоятельства лишают его этой возможности. Вот, вот, думал он, ведь мог я заниматься главным делом во время побега из лагеря и в сарае, когда перебирал выщербленные силикатные кирпичи, потом — в крохотной лаборатории завода на шоссе Мяннику, в будке, где испытывался первый опытный дезинтегратор, на площадке, где собирался «кошкин дом». А теперь, когда создан Институт силикальцита с многообразным современным лабораторным оборудованием и опытным заводом, когда ему сопутствуют и всеобщее признание и слава, теперь он, как ему в эту минуту казалось, почему-то занят не главным, а второстепенным делом. Наладка заводов, даже за границей это дело не его, Лехта, а опытных технологов. Когда-то в шутку он сравнивал наладчика на силикальцитом заводе с воспитателем в детском саду. С той только разницей, что наладчик должен прививать хорошие манеры, знания, приучать к самым разнообразным навыкам не шумливых детей, а мертвые машины. Вот именно, он должен вдохнуть живую душу в эту на первый взгляд мертвую груду металла, пусть и собранную в виде компактной машины. Но сможет ли воспитатель успешно выполнять свои сложные и разносторонние функции, если сотни его воспитанников будут разбросаны по всей планете или будут в разных районах СССР? Конечно нет, убеждал себя Лехт.