Я улыбаюсь и соглашаюсь, а Ян терпеливо ступает к столу, вызволяет портсигар и нетерпеливо бросает:
– Меня больше изводит, что после твоих визитов, необходимо счищать чьи-нибудь мозги с камней.
Закуривает.
– Когда-нибудь ты дотрясешься стволом и сам получишь пулю в лоб.
– Надеюсь, нет, ибо лицо у меня красивое, – тщеславно говорит Бог Солнца, и я смеюсь вместе с ним.
– Забавляйся, – ругается Хозяин Монастыря. А сам подразумевает: «в его присутствии» и одаривает меня недобрым взглядом.
Потому я не удивляюсь, когда Бог Солнца – взаправду – ловит несколько выстрелов грудью. Вот только десятилетия спустя; так много он отхаживает без оружия вовсе, решая назревающие конфликты интонацией и видом.
Также я наблюдаю за Богиней Солнца, должной носить иное имя: предвижу грядущее и потому опускаю собственный взгляд. Она кричит. Истошно. Протяжно. Кричит и рыдает, на коленях держа оставившего его супруга. Не проклинает и не разрезает словами небо; их недостаточно. Она кричит, пока не отпускают силы и пока небо не оказывается разрезано женским воплем и молнией. Ливень накрывает резиденцию Солнца и ближайшие земли.
Это необходимо.
Это ломает, оно же и закаляет.
Она плачет, пока дождь умывает руки и лицо от крови и успокаивает надрывающееся сердце вместе с разразившимся пожаром. Вмешиваются иные приехавшие по воле Хозяина Монастыря, ухватывают обезумевшую жену и войлоком усаживают в конвойный автомобиль. Дорожная пыль уносит их.
Я смотрю на бездыханное тело Бога Солнца, избежавшего смерти физической много лет назад, но не избежавшего моральной гибели и эмоционального упадка. Ощущаю его умиротворённость и взгляд перевожу на осыпающийся Дом Солнца. Последний из клана остаётся близ родных земель.
Женщина
Юная отдаёт все свои силы на мольбу и призыв к хозяйскому сердцу, но в этом её просчёт: у Хозяина не было сердца. И я ранено смотрю на него, взглядом вымаливая не трогать девичье тело, однако Ян сечёт её во всю силу и, опосля, прогоняет.
– Ты неисправим, – нервно сглотнув, заключаю я.
– Это у Нас миры перевернулись, – спокойно отвечает мужчина. – А эти же, – он подразумевает послушниц, – в своих собственных и привычных им оболочках. Для них ничего не изменилось и не изменится. В стенах Монастыря ничего не произошло, Луна, ничего.
И потому он розгами выдворяет молодую дурь из молодой дурной головы. Закрыв глаза на добитую часом ранее Сибирию и четырьмя днями до этого Гелиоса. И мысль о нём – та, с которой я свыклась за дни в дороге – колит особенно остро.
– Личные трагедии в массах не нуждаются, – продолжает Ян. – Они ими лишь обсуждаются и провоцируются.
И вскоре он замечает: я не смотрю, не слушаю. Зовёт и препирается с покрасневшими глазами. Хочет взорваться и предложить погнанной девице вернуться, как будто дело могло быть в ней. Как будто меня беспокоили его в равном коктейле деспотизм и садизм. Я отворачиваюсь и, врезавшись в подушку, плачу.
Ян падает рядом и, обнимая за ноги, выпытывает прощение. Он знает (она едина) о причине слёз, он сам ещё не зарубцевался после известия о кончине Гелиоса.
– Мне надо вернуться, – говорю я.
– Куда возвращаться? – говорит он.
Понимает, что я подразумеваю резиденцию Солнца, но не понимает для каких целей: дом сгорел. И я поспешно отвечаю, что его несильного ума приспешники затолкали меня в конвой и не позволили даже проститься; а тело и вовсе – по глупой шутке или злому умыслу – оставили под небом и на утро выкатившимся солнцем.
– Я поеду с тобой, – уверенно объявляет Ян; спешу этот пыл унять.
– Оставайся в Монастыре. Как и всегда. Здесь твоё место.
И это не укол. Наваждение. За часы хозяйского отсутствия Монастырь взаправду редел, пустел и пропитывался глупостью и затхлостью как за сиротские годы. Отец не должен покидать дитя.
– Дай мне тех же людей, что приезжали в ту ночь, – велю я. – И оружие.
Ян хмурится и отвечает согласием. Но только на первое.
– Это не просьба, Хозяин Монастыря. Либо ты закладываешь его в мои руки сам, либо я выкрадываю его в подходящий момент. Попытаешься остановить – вкусишь последствия.
– Не убьешь ты меня, – равнодушно швыряет мужчина, однако поднимается и из закрытого ящика стола вызволяет блестящую игрушку.