– Это всё, что тебя волнует?
– Сходи за лекарем, – приказывает мужчина и остаётся в кабинете со своими мыслями.
Ведь я выстрелила. Я сделала это. Пожалела (его или себя?), уронив прицел в бедро, но нажать на спусковой крючок силы нашла.
Испуганные взгляды проносящихся вдоль коридора послушниц говорят о многом: девочки засматриваются на алый отпечаток по шее, всё ещё переваривают звучащий выстрел, но ничего не спрашивают. Я раздаю поручения и по пути в лазарет успеваю отсчитать негодных за их бестолковые шатания.
– Вы долго, – недовольно швыряет Ян, когда я пропускаю лекаря в кабинет.
– Но и кровью истечь, я как вижу, ты не успел. Прекрасно.
Закрываю кабинетную дверь и, ядовито улыбаясь, занимаю диван. Лекарь поочерёдно глядит на двух хозяев Монастыря, пятится и что-то бубнит под нос. Разумеется, оказывать помощь Яну было бы удобней на этом проклятом диване. Но он занят мной.
Бог Удовольствий обращается к мужичку с сумкой настоек и бинтов наперевес: просит ненадолго выйти. Тот послушно исполняет хозяйскую прихоть. Я резво поднимаюсь и, вышагивая навстречу ковыляющему в мою сторону Яну, издеваюсь:
– Ты просил сходить за лекарем, а теперь гонишь его. Чего ты хочешь? Определился?
Вместо ответа он толкает меня обратно на диван и, страшно нависая, шипит:
– Единственное, с чем я определился в этой жизни – то, чего хочу. И, радость моя, не думай, что созданное своими же руками я не смогу уничтожить.
– Угрожаешь мне? Серьёзно?
– Не воображай собственную неприкосновенность.
– Но раз за разом я убеждаюсь в ней.
Тогда Ян говорит:
– Хватит думать, что всё это пройдёт безнаказанно. Иногда палачом выступает иное лицо, тебе ли не знать. Но расплата приходит за всё: за каждое действие, каждое слово, каждую мысль.
Является озарение. Я верю словам Хозяина Монастыря – верю, а потому сказанное им оставляю без ответа. Опускаю глаза и внимаю последним словам:
– Ведь и я никогда не думал, что создам и взращу Такое. Порождённое мной меня же и губит, это ясно.
Спешу открыть дверь – духота вываливается из кабинета, лекарь в него заваливается. Запёкшуюся кровью пулю я оставляю себе, перепрятывая из кармана в карман сменяемых платьев, гильзу же бросаю в верхний ящик стола для напоминания самому Яну. Ему навязывают покой и обезболивающее, но и тем, и тем могу выступить я. Ровно как обратным. Укладываю Яна в постель и стерегу полуденный сон, однако сама оказываюсь им одолена и потому, в уже послеобеденное время, тревожно просыпаюсь и взглядом препираюсь со смотрящим на меня мужчиной.
– Ты спросила, – говорит он, – чего я хочу и определился ли. Мой ответ мог показаться тебе недостаточно ясным, а потому я покажу на примере.
Молчу и ожидаю.
И молчание, и ожидание затягиваются.
Мы замираем в вязком безвременье: нет никого и ничего кроме нас. Мы есть центр вселенной. Это и успокаивает, и настораживает, а потому с губ моих отрывается вопрос:
– Что же ты пытаешься этим сказать?
– Посмотри на нас со стороны, – просит Ян.
– Зрелище не из лучших.
– Я наблюдаю за твоим сном в то время, как ты думаешь, что оберегаешь мой. Ты на расстоянии вытянутой руки, и я могу коснуться тела, которое сводит с ума. Мне нетерпеливо хочется узнать, что происходит в твоей душе и обнажить свою; ты, Луна, перевернула всё: нет больше нас прежних и быть не может. Ни взглядов, ни устоев, ни принципов. Всё, что я хочу – владеть твоим сердцем, зная, что оно в равной степени принадлежит мне, как и моё – тебе.
Поздно, глупый мальчик.
Я ласково прижимаю руку к его щеке и взбираюсь по шрамам к ожогу.
– Да, этого я и хочу, – говорит Ян и успевает поцеловать удирающие пальцы.
В противовес ему:
– Как ты продолжаешь это делать? Желать, чтобы я была рядом? После всего совершённого.
– Если бы Боги знали, отчего крепчайшие рациональные умы в страстях и предрассудках теряют разум, обращаясь к пылу. Если бы Боги знали, отчего их сводят с ума смертные. Если бы Боги знали, отчего человек наделён сверхъестественной силой удержания их.
– Нет, не уходи от ответа, – по-доброму прошу я.
– Ума не приложу, Луна, почему ты сводишь с ума всех, к кому обращаешься. Это природный дар: тебя либо до одури любят, либо до одури ненавидят.
Мужчина совершает короткие движения, переворачиваясь; от ноги разит спиртом, кровью и бинтами.
– Я влюбился в красивую и сообразительную девочку, – признаётся Ян, – а сейчас питаю шквал инородных, почти сумасшедших чувств к обыгравшей меня женщине, которая обладает безумной энергией и губит дело, ради которого я губил иных.