Захлопываю дверь и распахиваю окно. Задымлённое пространство выдаёт досуг Яна. Сам Ян с предерзкой интонацией швыряет:
– Где ты была?
Причина беспокойства (а это оно; в странной форме, присущей эмоциональному насильнику) оправдана; я покинула Монастырь прошлым вечером и только к обеду следующего дня явилась.
– Сначала выслушай меня, затем же задавай вопросы, – улыбаюсь наперерез, но то улыбка не счастья и не довольства, а проступающего на губах яда.
– Да будет так, – говорит Хозяин Монастыря.
– Я думаю, нам пора расширяться.
– А я так не думаю… – перечит недовольный голос.
Не слушаю и продолжаю:
– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе – единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).
– Ближе к делу, радость.
– Свежие идеи – всегда шаг вперед.
– Не всегда.
– Обновления подначивают публику.
– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.
– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить…послушниками, ведь боги любят не только женщин.
– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.
– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.
– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.
– И причина тому?
В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:
– Причина? – повторяю я.
Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:
– Ты знаешь атеистов, юная богиня?
Отхожу и смиренно бросаю:
– Только то, что их нет.
Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.
– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.
И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.
– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?
Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.
– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.
– Что тогда важно?
Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?
– Её единственный ребёнок оказался в приюте.
Верно.
Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.
Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.
– В чём же его отличие? – спрашиваю я.
– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.
И я прошу рассказа.
И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.
И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Полис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.
– Поэтому ты против послушников? – отторгаю я; сам он сил не найдёт: – Хочешь сказать, тебя насиловали?
– Не хочу, но скажу.
Больше остальных меня треплет это признание, ибо оно объясняет ужас, отобразившийся на лице Хозяина Монастыря, когда я выступила с предложением добавить к сёстрам братьев. К тому же оно объясняет его нестерпимое желание наказывать и воспитывать.
– Меня судьба, Луна, не наградила схожими с твоими дарами.
И Ян спокойно пожимает плечами, словно былое не трогает вовсе, а единственно волнуемое – моё везение с Гелиосом.
– Поверь, – говорит мужчина, – если бы сам Бог Солнца, или любой другой, силой раздвинул тебе ноги, ты бы не очень огорчилась, ибо со временем вкусила иных уродств.