– Я не отрекаюсь от вины нашей совместной, Ян, не отрицаю причастности к гибели Гелиоса, но я не позволю тебе порочить его память и не позволю пытаться переписать историю, которую мы с тобой обоюдно начертили. Он был и остаётся моим супругом.
И Бог Удовольствий, разрезая грудную клетку кашлем, утверждает, что последовал бы по тому же пути, представься такой шанс, оступился бы везде повторно и вновь и вновь обрёк Бога Солнца и его молодую жену на однажды пережитое, дабы узреть её спустя месяцы траура в своих объятиях.
Посмотрев на нас со стороны и вместе с тем потеряв всякий интерес к мужчине, отпускаю его плечи и отступаю в сторону.
– Ты ужасно изменился, Ян, – говорю я.
– И сделал бы то вновь, повторял бы и повторял, – подводит Бог Удовольствий, – лишь бы видеть тебя рядом и ни с кем более не делить.
Слова эти дают осечку.
– Ты сделал только хуже, Хозяин Монастыря, – излагаю я. – Тебе стоило принять поражение (а путь проигравшего избрал ты сам), но гордыня не позволила и теперь ты растерял всё окончательно. Понимаешь? Понимаешь, что пляшешь на углях и привираешь самому себе, будто это нормально? Жжётся, да? Вот и погорай!
– Дай мне шанс.
Так просто. И остро, и бегло, и совсем без раскаяния.
Дай мне шанс.
С осознанием загубленной души, загубленных сердец, загубленного тела.
Дай мне шанс.
Тогда я понимаю, что некоторые люди всю жизнь обтягивают собственные мысли бесконечными сожалениями и вымаливают прощение (чаще всего неповинные), а некоторые – грешащие и на грех призывающие – всю жизнь считают себя святыми отшельниками.
– Я никогда не прощу тебя, Отец, – слышит мужчина и наблюдает кошачью поступь с моей стороны. Отторгаю ядовито, мягко, почти выскабливающе: – Никогда, ибо ошибка однажды – ошибка, а всё сделанное после – осознанный выбор. Ты оттолкнул всех от себя. Ты сделал свой выбор, помирай же в своём заслуженном одиночестве, Бог Удовольствий, так и не нашедший в жизни удовольствия.
И то случается.
Бог Смерти говорил однажды, что слово есть сакральное искусство, подчинённое услужению и развлечению человека, однако не перестающее быть таковым: особенным, решающим.
То случается.
Он и помирает – в одиночестве.
Лекарь говорит, что Хозяин отдаст богам (кому-кому?) душу к концу недели, и я пью всю эту неделю, проваливаясь в памяти и приближая день расплаты. Но расплата не приходит.
Я смотрю на мужчину, что смотрит в пустоту перед собой. Стеклянный взгляд очерчивает меж нами границу: я вижу всё, а он – насквозь.
Не может быть…
– Ты прощён, Хозяин Монастыря. Твоя жертва принята, – говорю я и закрываю его саднящие глаза, после чего разваливаюсь на краю кровати и пропитываю потные простыни слезами.
Отмщение не приходит, а мир не наступает. И души наши – ровно телам – ничего не стоят, покуда обладатели их осуждены за неимение сердец.
Я обрушила ужаснейшую из казней, я выступила палачом – я не пришла на предсмертные вопли, я не пришла на плавающий в коридоре голос, а голос – слабый, безвольный, из непослушного рта – отбивал слоги моего имени. Я не пришла. Я отомстила, но наслаждение за тем не явилось. Не явился и мир. Не явилось спокойствие. Только выкорчеванный кусок из груди напоминал, что некогда там было сердце.
Бог
Хозяин Монастыря был в безопасности всё то время, что я не ведал его имени. Он сокрыл его – разумно и предприимчиво, и потому, окропляя собственные руки алой водой, скрывался от Судьи и всепоглощающего рока мщения. Но женщина – его погибель (о чём он нередко думал при их знакомстве) – так громко предаётся спорам и так явно проклинает мужчину, что я наконец слышу Имя.
Ян.
Теперь Ян должен умереть: понести наказание за свои грехи и омыть запятнанные руки, дабы павшие от них могли без толики волнения вздохнуть.
И я насылаю болезнь, которую лекарь описывает со свойственной ему безграмотностью.
И я насылаю на Луну непримиримый гнев, с которым она не может совладать, а потому даёт Хозяину Монастыря в мучениях отойти от дел Монастыря.
И я насылаю тысячу рокочущих сообщений о том, что дева в алом платье погубила ещё одного Бога. С того момента пантеон начинает истинно бояться её, а, значит, признаёт своей и выше. С того момента Луна становится Хозяйкой Монастыря и Богиней небесных. С того момента она очищается от собственных грехов.
Я даю ей ласковое прозвище – Богиня Судьбы. И разве не со мной должна быть связана сама судьба?
Исключительно судьба направляла и приправляла действия этой девочки-девушки-женщины. Судьба озаряла её тягу и желание к большему, лучшему, судьба наказала ей сохранить величавое благо века нынешнего и отправиться с ним в Монастырь, судьба заставила внять и воспрепятствовать речам Хозяина Монастыря и тем влюбить в себя, судьба позволила ей остаться подле и набраться ума, судьба одарила её добрым мужем и исключила возможность безумного порока, судьба устроила её в доме и уготовила тёплое место в пантеоне, судьба наделила её добрыми качествами и окропила их кровью и потерями, дабы предстал крепчайший из металлов, судьба изваяла крепкий и терпкий нрав и не позволила опустить руки, судьба расчищала пред нею путь и избавлялась от противников и тягот, судьба позволила закрыть многовековой клан Солнца, чтобы дать возможность взойти Луне, судьба преследовала её и награждала тёплыми материнскими объятиями. И я не упоминаю о малых судьбоносных моментах, которые также предопределяли происходящее: полученное её родителями предложение, тайное письмо Богу Солнца с приглашением на торги, случайные письма в резиденции и многое другое…Разве она не заслужила зваться Богиней Судьбы?