Сапог поднялся, и удар в грудь снова отшвырнул ее в угол. Уже теряя сознание, она приподнялась на четвереньки, повернула к Яцыне ослепленное, залитое кровью лицо и завыла прерывистым, плачущим воем.
Дверь рывком распахнулась, и в хату вскочил Захар. Староста злобно покосился на него:
— Ты шо?
— Услышал шум, думал, может, происшествие какое, — не спускал Захар глаз со старосты.
Яцына свирепо засопел:
— Происшествие! — и, поднес к носу Захара черную гирю кулака. — Я и до тебя доберусь, вшивая команда. Знаю, чем ты дышишь, зараза, — и вышел из хаты, так стукнув дверью, что черным вздохом рванулось к потолку пламя керосиновой лампы.
Захар поднял Анну, посадил на лавку, пододвинул ведро с водой, полотенце.
— Сильно он вас?
— Ничего, — шептала Анна. — Ничего!
Завязав мокрым полотенцем голову, держась, как слепая, за стену, едва передвигая ноги, пошла за печь, где надрывалась в крике Светланка.
Захар неловко помялся.
— Ну, прощайте, — виновато сказал он и, выйдя, тихо притворил дверь.
Захар шел по ночной извилистой, пузырями сугробов вздувшейся улице. Беленец спит: ни огонька в оконце, ни голоса у калитки. Только студеная слепая тьма да неверная лисья поземка, путающаяся под ногами. Остановился возле Марфуткиной хаты. Там за низкой, руками захватанной дверью — человеческое тепло, в меру, по нынешним временам, спокойное и в меру сытое существование, теплящаяся надежда пережить все, уцелеть. Еще год пройдет, два, и окончится война, вернется он домой, пусть не герой, пусть без орденов и почета, но живой, с руками и ногами. Не всем такое счастье! Сколько перебито в боях, сколько костьми легло на обочинах дорог, по которым гитлеровцы день и ночь гнали военнопленных к себе в тыл, сколько еще сгниет безымянных за колючей проволокой лагерей. Главное теперь — притаиться и ждать. Не большой труд — притаиться и ждать!
Почему же в нерешительности стоишь ты, Захар, у крыльца, подставив под ледяной ветер потный бледный лоб, и не спешишь войти в хату, где ждут тебя овчинная кислятина, горечь дарового хлеба, сонная женская теплота? Почему неотступно перед тобой, как укор, измученное, в кровоподтеках лицо Верховцевой?
Захар прошел к навесу, нащупал под связкой хвороста колун, засунул за ремень. Задами, сторожко, перелезая через плетни, продираясь сквозь колючую щетину обледеневших кустарников, добрался до хаты тетки Харитины, где квартировал староста. Кудлатый одноглазый кобель, похожий на Яцыну, бесновато заметался на цепи, рыгая одичалым лаем. Захар подошел к заплывшему мутным морозным салом окну. Помедлил, прислушиваясь, и, решившись, постучал требовательно. Сквозь нарост льда слабо пробился огонек. В сенях с грохотом упало и покатилось пустое ведро. Не открывая двери, Яцына просипел:
— Хто такой?
— От Свербицкого. Бумага спешная! — На самые брови натянул шапку Захар.
За дверью тихо. Но Захар слышит: тяжело, со звериной хрипотой сопит староста, в нерешительности переступает босыми ногами на холодном глиняном полу сеней. Но вот звякнула задвижка, в узкой щели тускло блеснул настороженный глаз:
— Сунь сюды!
Взметнувшись, голубоватая сталь колуна врезалась в щель. Дверь охнула, подалась, и Яцына, грузно оседая, кулем перевалился через порог. Что-то захлюпало, заклокотало в бороде, выпученный, набрякший кровью глаз уставился на Захара, грабастые пальцы судорожно заскребли смерзшуюся у порога грязь. В последний раз дернулась голова старосты и откинулась назад. Теперь он лежал неподвижно, и морозная пороша высвечивала слипшуюся от крови бороду.
Захар поднял валявшийся в ногах старосты пистолет, поставил на предохранитель и спрятал за пазуху. Обойдя брызжущего пеной, обезголосившего кобеля, вышел на улицу.
Чужая душа, говорят, потемки. Ну, а своя душа — разве не потемки? Попробуй-ка разберись в том, что полынной сукровицей залило душу, все перепутав, смешав, испоганив…
Осевши в Беленце, притулившись на птичьих правах у чужого домашнего огонька, Захар решил, что в бурном море военных испытаний он обрел не больно завидную, но все же тихую пристань. Досаждали жестокие мальчишки («Зятек», «Зятек»), открыто в глаза посмеивались лукавые, о мужских требовательных руках тоскующие девчата («На Марфутку мокроподолую польстился»), косились, отплевываясь, старики («Паразит!»). Муторно жить, совестно глядеть людям в глаза. Но Захар со скрежетом зубовным душил в себе человеческую гордость, мужское самолюбие. Слишком велика награда — жизнь!
Может быть, и притерпелся бы, обвык, смирился Захар, если бы не беженка, жившая у Марыси Борош. С каким презрением смотрит она на него! А ее сын? Он такой же, как и Петька: верно, одногодки. Мальчик сказал ему однажды: «Мой папа воюет. Бьет фашистов! А вы?» не в укор, без тайного умысла, по детской простоте произнес мальчик эти слова. Все равно как бритвой полоснули они по сердцу. А его Петька? Что он отвечает на такие вопросы?