– Стану, если понадобится. Я пальцы ломаю, как ты галеты.
В глазах старика Ножки промелькнул нешуточный страх. Я хрустнул костяшками для пущей убедительности.
– Не надо! Я тебе что хочешь скажу, я ведь с самого начала тебе правду говорил.
– Видел Фаворита в последние пятнадцать лет?
– Нет.
– А Евангелина? Не говорила, что, мол, видела, встречалась?
– Не слышал. В последний раз она его лет восемь назад поминала, а то и десять. Я еще запомнил, потому что тогда профессор приезжал. Он книгу писал про Обеа, ну и ему там что-то нужно было, вопросы какие-то. Евангелина ему говорит: белых в хамфо не пускают. А я ее решил подколоть, говорю: только если они поют хорошо.
– А она что?
– Погоди, не гони. А что она? Не засмеялась, но и злиться особо не стала. Говорит мне: «Слушай, Ножка, если бы Джонни был жив, – был бы хорошим хунганом. Только это не значит, что я каждого белого писаку буду пускать, если ему в голову взбредет явиться в хамфо». Так что для нее он уж точно умер.
– Хорошо, на этот раз поверю. Что это у тебя за штука на зубе?
Ножка скривился. В свете люстры блеснула белая звездочка.
– Чтоб сразу ясно было, что я черный. Чтоб уж точно.
– А вверх ногами зачем?
– Так красивей.
Я положил на телевизор карточку агентства.
– Вот смотри, карточка, на ней – телефон. Что узнаешь – звони.
– У меня и так бед хватает.
– Как знать, как знать. Может, и пригожусь тебе, коли еще кто курицу в подарок пришлет.
На востоке темное небо порозовело, как девочка из церковного хора. По дороге к машине я достал из кармана бритву с перламутровой рукоятью и выкинул в урну.
Глава 18
Когда я наконец добрался до постели, солнце уже светило вовсю. Я проспал почти до полудня, несмотря на кошмары. В это утро мне приснились вещи позавлекательней любого фильма ужасов. Огромным сердцем стучал барабан. Радеющие стонали. Епифания перерезала петуху горло, и птица забилась, извергая алый фонтан. Кровь текла и текла. Это было как ливень в тропиках, все вокруг напиталось кровью, и радеющие тонули в ней один за другим. Когда волны сомкнулись над головой Епифании, я побежал, скользя в липкой жиже.
Ослепнув от ужаса, я бежал по пустым ночным улицам. По сторонам громоздились пирамиды из мусорных баков, крысы размером с бульдога следили за мной из сточных люков. Воздух пах гнилью. Я бежал и бежал, и вот уже не за мной гнались, а я догонял кого-то, чья тень мелькала далеко впереди в перспективе бесконечных незнакомых улиц.
Я бежал изо всех сил, но не мог его догнать. Он ускользал от меня. Потом улицы кончились, и я гнал его по песчаному берегу, усеянному обломками кораблей и дохлой рыбой.
Впереди поднялась огромная морская раковина высотой с небоскреб. Незнакомец вбежал в нее. Я – за ним.
Внутри было высоко и гулко, как в перламутровом чреве собора. Мы бежали по спирали, стены сдвигались, и за последним поворотом я налетел на него. За его спиной содрогалась огромная плоть моллюска. Выхода не было.
Я схватил его за шиворот и развернул лицом к себе, вдавив в слизистую массу. На меня смотрел мой двойник, лицо из зеркала. Он обнял меня, как брата, и поцеловал в щеку. Господи, те же глаза, подбородок, нос. В груди стало легко и нежно. И тут он вцепился в меня зубами. Братский поцелуй перешел в свирепый укус. Его руки сомкнулись у меня на горле.
Я попытался оттолкнуть его, мы стали падать. Я шарил рукой по его лицу, добираясь до глаз. Потом мы повалились на твердый перламутр. Я вогнал большие пальцы ему в белки, и он отпустил мое горло. За все это время он не издал ни звука. Лицо его странно подавалось под моими пальцами, знакомые черты растекались сырым тестом. Это был сгусток плоти без кости и хряща, руки вязли в нем, как в пудинге с нутряным салом. Я проснулся от собственного крика.
Горячий душ успокоил мне нервы. За двадцать минут я побрился, оделся и выехал в город. Я оставил «шевроле» в гараже и прошелся до киоска с пригородными газетами, что на углу небоскреба «Таймс». На первой странице «Нью-Йоркера Покипси» за понедельник была фотография доктора Альберта Фаулера. «Смерть известного врача».
На углу Парамаунт-билдинг есть аптекарский магазин Велана (он же забегаловка). Я зашел туда, заказал завтрак и за завтраком прочитал статью. В ней говорилось, что смерть Фаулера признана самоубийством, хотя предсмертную записку обнаружить не удалось. Тело нашли в понедельник. Двое коллег Фаулера, обеспокоенные тем, что он не явился в клинику и не подходит к телефону, зашли к нему домой. В общем и целом, подробности были переданы верно. Женщина на фотографии, которую Фаулер прижимал к груди, была его жена. Ни о морфии, ни о пропавшем кольце ничего не говорилось. О содержимом карманов Фаулера газета не сообщала, так что сам ли он снял кольцо или ему помогли, было неясно.