— Мы все были белыми, ага. Впрочем, целый год на виброфоне играл один кубинец. — Вернон Хайд прикончил свое пиво. — Сам знаешь, даже Дюк Эллингтон в то время не мог позволить себе белого музыканта.
— Верно. — Я черкнул пару слов в записной книжке.
— Другое дело после работы, в тесной компании.
При воспоминании о былых «посиделках» в дымных комнатах улыбка Хайда едва не стала симпатичной.
— Когда в городишко приезжал бэнд Бэйси, мы собирались маленькой группой и устраивали «джем» на всю ночь.
— А Фейворит участвовал в этих «сейшенах»?
— Нет. Джонни не любил черных. Единственными черными, которых он хотел видеть, были горничные из пентхаусов на Парк-авеню.
— Интересно. Мне казалось, Фейворит был другом Тутса Суита.
— Может, он и просил Тутса почистить ему разок ботинки. Поверь, у Джонни было предубеждение против черномазых. Помню, он говорил, что тенор Джорджи Оулд лучше тенора Лестера Янга. Можешь себе представить?
Я согласился, что это немыслимо.
— Он думал, будто они приносят беду.
— Тенор-саксофонисты?
— Черномазые, парень. Для Джонни все они были «черные кошки», кроме шуток.
Я спросил его, не было ли у Джонни Фейворита близких друзей в бэнде.
— Не думаю, что у него вообще были друзья, — ответил Вернон Хайд. — Можешь сослаться на меня в статье, если хочешь. Он был одиночкой. Почти всегда держался в стороне. Бывало, шутит с тобой и улыбается до ушей, но это ровным счетом ничего не значило. Джонни умел очаровать и пользовался этим для того, чтобы не подпустить тебя поближе.
— А что ты знаешь о его личной жизни?
— Я никогда не видел его где-либо, кроме эстрады или автобуса. Лучше всех его знал Спайдер. Вот с этим парнем тебе и нужно поговорить.
— У меня есть его номер телефона на Побережье, — заметил я. — Но пока еще мы не успели связаться. Еще пива?
Хайд не возражал, и я повторил заказ. После этого мы целый час обменивались байками о 52-й улице и былых деньках и уже не единым словом не упомянули Джонни Фейворита.
Глава тринадцатая
Вернон Хайд простился со мной около семи, а я прошел пару кварталов на запад, к закусочной Галлагера, где подавали лучшие бифштексы в городе. К девяти часам я прикончил сигару и вторую чашку кофе, заплатил по счету и, поймав такси, проехал восемь кварталов по Бродвею до своего гаража.
Я покатил на север по 6-й улице, следуя в потоке машин через Центральный Парк мимо водоема и Гарлем-меер. Выехав из парка через Уорриорс-гейт на угол 110-й и Седьмой, я углубился в полутемные переулки, застроенные доходными домами. Я не был в Гарлеме с тех пор, как в прошлом году снесли танцзал Савой, но улица выглядела точь-в-точь по-прежнему. В этом районе города Парк-авеню располагалась под железнодорожными линиями Нью-Йорк Сентрал, поэтому вся активность сосредоточилась на Седьмой, с ее бетонными площадками, разделяющими уличное движение.
На перекрестке 125-й улицы все сияло как на Бродвее. Кабачки «Смоллс Парэдайз» и «Каунт Бэйси», судя по всему процветали. Я приметил себе местечко для парковки напротив «Красного петуха» и остановился, ожидая смены сигнала. От группы бездельников на углу отделился молодой темнокожий парень с фазаньим пером в шляпе и спросил, не хочу ли я купить часы. Вздернув рукава своего щегольского пальто, он показал мне с полдюжины часов на каждой руке.
— Могу предложить тебе отличную цену, братишка. Ей-ей отличную.
Я ответил, что часы у меня уже есть, и пересек авеню на «зеленый».
Оркестровый пятачок в «Красном петухе» окружали столики, за которыми сидели местные знаменитости, а компанию этим богачам-транжирам составляли блистательные леди в радужном великолепии расшитых блестками вечерних платьев без бретелек.
Найдя свободный табурет у стойки бара, я заказал крошечную стопку «Реми Мартин». На эстраде играло трио Эдисона Суита, правда с моего места видна была лишь нависшая над инструментом спина пианиста.
Бэнд играл блюз; гитара то замирала, то вновь оживала. Рояль вибрировал и гремел. Левая рука Тутса Суита полностью оправдывала похвалы Кенни Помероя —. группа не нуждалась в ударных. Туте сопровождал печальный, меняющийся басовый ритм сложными вставками, а когда запел, голос его наполнился сладкой горечью.