— О нем? На фига тебе писать об этом придурке?
— Похоже, вы не были закадычными друзьями?
— И вообще, кто сейчас помнит о Джонни Фаворите?
— Например, редактор “Взгляда”, который предложил мне эту тему. Да и ты, кажется, не забыл Джонни. Что он из себя представлял?
— Самый что ни на есть подонок. То, что он сделал со Спайдером, было подлее трюка Бэна Арнольда.[10]
— А что он сделал?
— Пойми, Спайдер открыл его, вытащил из какой-то занюханной провинциальной пивнушки.
— Знаю.
— Фаворит очень многим обязан Спайдеру. Ведь он получал проценты со сбора, а не твердый оклад, как остальные музыканты из бэнда, так что у него не было причин жаловаться. Когда Джонни порвал контракт со Спайдером, ему оставалось отработать еще четыре года. Из-за этой подлости мы потеряли несколько выгодных гастрольных выступлений.
Я вытащил записную книжку и автоматический карандаш и приготовился записывать.
— Он когда-нибудь пытался связаться с кем-то из старого состава Спайдера?
— Разве призраки ходят?
— Не понял?
— Ну, этот тип накрылся. Его угробили на войне.
— Правда? А я слыхал, что он в больнице на севере штата.
— Возможно, но по-моему, он все-таки умер.
— Мне говорили, что он был суеверным. Ты ничего такого не замечал?
Верной Хайд снова скривил губы в усмешке.
— Ага, он вечно бегал на спиритические сеансы и отыскивал какие-то хрустальные шары. Однажды на гастролях, кажется, это было в штате Цинциннати, мы подкупили гостиничную шлюху, чтобы та притворилась гадалкой. Она сказала, что Джонни подцепит триппер. И до конца гастролей он не глянул ни на одну бабенку.
— Кажется, у него была подруга из высшего общества, которая занималась предсказаниями?
— Ну да, что-то такое было. Я с этой девицей не встречался. В то время мы с Джонни вращались на разных орбитах.
— В оркестре Спайдера Симпсона были только белые, когда с вами пел Фаворит, не так ли?
— Только. Впрочем, целый год на виброфоне играл один кубинец. — Верной Хайд прикончил пиво. — Сам знаешь, Дюк Эллингтон тоже не нарушал в те времена своей “цветовой гаммы”.
— Верно. — Я записал несколько слов в книжку. — Другое дело, когда сидишь после работы в тесной компании.
При мысли о былых посиделках в дымных комнатах улыбка Хайда стала почти приятной.
— Да, когда в городишко приезжал бэнд Бейси, мы собирались такой вот тесной компанией и развлекались всю ночь напролет.
— А Фаворит участвовал в этих сборищах?
— Нет. Джонни не любил черных. Единственными черными, которых он хотел видеть после работы, были горничные из пентхаусов на Парк-авеню.
— Интересно. Мне казалось. Фаворит был другом Пупса Суита.
— Может, он и просил Пупса почистить ему разок ботинки. Точно тебе говорю, у Джонни было предубеждение против черномазых. Помню, он говорил, что тенор Джорджи Олда лучше Лестера Янга. Можешь себе представить?
Я согласился, что это немыслимо.
— Он думал, будто негры приносят беду.
— Тенор-саксофонисты?
— Все черномазые, без исключения, парень. Для Джонни все они были “черными кошками”.
Я спросил его, не было ли у Джонни Фаворита близких друзей в бэнде.
— Не думаю, что у него вообще были друзья, — ответил Верной Хайд. — Если хочешь, сошлись на меня в статье. Он был сам по себе. Всегда держался замкнуто. Бывало, шутит с тобой и улыбается до ушей, но это ровным счетом ничего не значит. Джонни умел очаровать и пользовался этим, как прикрытием, чтобы не подпустить тебя поближе.
— А что ты можешь сказать о его личной жизни?
— Я его нище не видел, кроме как на эстраде или в автобусе, когда мы мчались куда-нибудь ночью. Лучше всех его знал Спайдер. Вот с ним тебе и нужно поговорить.
— У меня есть номер его телефона на Побережье. Но я пока с ним не связался. Еще пива?
Хайд не возражал, и я повторил заказ. После этого мы целый час обменивались байками о Пятьдесят второй улице и о былых деньках, и больше ни единым словом не помянули Джонни Фаворита.
Глава тринадцатая
Около семи Верной Хайд удалился в неизвестном направлении, а я прошел два квартала на запад, к закусочной Галлахера, где подавали лучшие в городе бифштексы. К девяти часам я прикончил сигару и вторую чашку кофе, заплатил по счету и, поймав такси, проехал восемь кварталов по Бродвею, до своего гаража.
Там я пересел в “шеви” и покатил на север по Шестой авеню, следуя в потоке машин, несущихся через Центральный парк, мимо водоема и озера Гарлем-Меер. Выехав из парка через Уоррис-Гейт на угол Сто десятой и Седьмой, я углубился в мрачные переулки, застроенные доходными домами. В Гарлеме я не был с тех пор, как в прошлом году снесли танцзал “Савой”, но улица совершенно не изменилась. В этом районе Парк-авеню проходила под рельсовыми путями Нью-йоркской железной дороги, поэтому вся жизнь сосредоточилась на Седьмой авеню.
10