— Так, а теперь послушай: я звонил этому болтуну адвокату. Тут ты, похоже, нас обошел: ты можешь молчать, а я тебе ничего не могу сделать. Только смотри: узнаю, что ты хоть припарковался не в том месте — костей не соберешь. Тебе в городе не только что лицензию, тебе арахисом торговать не дадут.
Я прихлебнул кофе, с наслаждением вдохнув ароматный парок.
— Я уважаю закон, лейтенант.
— Рассказывай! Для таких, как ты, закон как фиговый листок. Ну ничего, скоро где-нибудь проколешься, я тебе тогда не спущу.
— У вас кофе остынет.
— Да иди ты со своим кофе! — рявкнул Стерн. Оскалив кривые желтые клыки, он сшиб со стола обе кружки, да так, что они отлетели к противоположной стене и осколками брызнули по всей кухне. Стерн задумчиво оглядел кофейное пятно, как эстет, разглядывающий авангардистскую картину.
— Нехорошо получилось, — заметил он. — Ну ничего. Я уйду — твоя обезьяна подотрет.
— И когда же вы изволите удалиться?
— Когда сам решу.
— Ну и ладушки. — Я взял кружку, ушел в гостиную и сел на диван. Стерн смотрел на меня как на зловонную лужу, в которую он по нечаянности наступил. Деймос изучал потолок.
А я попивал себе кофе и не обращал на них никакого внимания. Деймос попробовал было что-то насвистать, но стыдливо умолк после четырех фальшивых нот. Я уже начал подумывать, что я скажу друзьям, если они вдруг нагрянут ко мне в гости.
Можно так: «А что? Я всегда держу в доме пару полицейских. Они забавней, чем попугайчики, да и грабителей можно не бояться».
— Ладно, пошли на свежий воздух, — прорычал Стерн.
Деймос прошествовал мимо меня с таким видом, будто он сам это придумал.
— Подышите, и сразу обратно! — предложил я.
Стерн надвинул шляпу на лоб.
— Погоди, допрыгаешься еще.
Выходя, он так саданул дверью, что в холле обрушилась со стены литография Курьера и Ива. [39]
Глава тридцать пятая
Стекло в рамке треснуло застывшей молнией, зигзаг прошел как раз между побелевших от напряжения кулаков Великого Джона Л. Салливана и Джейка Килрейна. [40]Я повесил литографию обратно на стену. В дверь негромко постучали.
— Заходи, Этель, там не заперто.
Епифания, все еще в своей рваной косынке, заглянула в щелку.
— Они совсем ушли?
— Совсем-не совсем, но сегодня уже больше не явятся.
Епифания занесла в холл ведро и швабру и закрыла дверь. Потом прислонилась к косяку и рассмеялась, но в голосе ее слышались истерические нотки, и, обняв ее, я почувствовал, что она вся дрожит под тоненьким халатом.
— Ты у меня молодец, — сказал я.
— Подожди, ты еще не видел, как я туалет отдраила!
— Ты где была?
— Сидела на черной лестнице, пока они не ушли.
— Есть хочешь? У меня там кофе готов, в холодильнике есть яйца.
Мы приготовили завтрак — трапезу, которую я обычно пропускаю, — и пошли с тарелками в гостиную.
— Они тут ничего моего не нашли? — спросила Епифания, макая тост в яичный желток.
— Да они и не искали особенно. Один только в дипломат мой залез. Нашел там, кстати, одну штуку из квартиры Крузмарк, только не понял, что это такое. Да я и сам-то не знаю.
— Можно мне посмотреть?
— Смотри. — Я встал и принес ей карточку.
MISSA NIGER
Invito te venire ad clandestinum ritum…
— Это, — она держала карточку, словно выпавшего ей туза пик, — это приглашение на черную мессу.
— Куда?
— На черную мессу. Это такой магический ритуал, поклонение дьяволу. Я об этом мало знаю.
— Откуда же ты знаешь, что речь идет о черной мессе?
— Тут же написано. Missa niger по-латыни значит черная месса.
— Так ты по-латыни понимаешь?
Епифания довольно улыбнулась.
— Надо думать. После десяти-то лет в приходской школе!
— В приходской школе?
— Конечно. Орден Святого Сердца. Мама государственным школам не доверяла. И очень ценила дисциплину. Знаешь, как она говорила? «Эти монашки вобьют ума в твою пустую головушку».
Я засмеялся:
— Принцесса-колдунья в монастырской школе. Хотел бы я посмотреть на твой выпускной альбом.
— Покажу как-нибудь. Я старостой была.
— С тебя станется. А остальное можешь перевести?
Епифания улыбнулась:
— Элементарно. «Приглашаем тебя на тайную церемонию во славу Повелителя нашего Сатаны». Вот и все. А дальше дата: 22 марта, двадцать один ноль-ноль. А вот тут еще: «Линия Интерборо, станция "Восемнадцатая улица"».
— А козел и звезда — это что значит?
— Звезды — это важный символ. Они, насколько я знаю, во всех религиях есть. Исламская звезда, Вифлеемская, звезда Давида. На талисмане Аговэ Ройо — тоже звезды.
— Аговэ Ройо?
— Это Обеа.
— А эта картинка к вуду имеет отношение?
— Господи, да нет же! Это сатанизм, понимаешь? — Епифания была в отчаянии от моего невежества. — Овен — символ дьявола. Перевернутая звезда приносит беды. Тоже, наверное, сатанистский знак.
Я схватил мою девочку и прижал к себе.
— Ты — золото, котенок. В вашем Обеа есть дьявол?
— И даже много.
Она улыбнулась мне, и я шлепнул ее по попке. Очень миленькая попка, кстати говоря.
— Да, пора меня подтягивать по черной магии. Давай-ка сейчас оденемся и махнем в библиотеку. Поможешь мне делать уроки.
Утро было чудное, можно было даже не надевать пальто. Яркое солнце отражалось в слюдяных частичках асфальта. До официального начала весны был еще целый день, но погода была такая, какой теперь, может, и до мая не дождешься. Епифания в свитерке и клетчатой юбочке соблазнительно напоминала школьницу. Когда проезжали по Пятой авеню, там, где светофоры увенчаны золотыми статуэтками, изображающими Гермеса, я поинтересовался, сколько ей лет.
— Шестого января семнадцать стукнуло.
— Господи, да тебе ж даже выпивку не отпустят!
— А вот и нет. Если я как следует оденусь, отпустят как миленькие. В «Плазе» с меня даже документы не потребовали.
Что ж, вполне вероятно. В своем костюмчике она выглядит лет на пять старше.
— А не рановато тебе магазин содержать?
Епифания глянула на меня с удивлением, смешанным с досадой.
— Я, знаешь, сколько всем этим занимаюсь? С тех пор как мама заболела, я и за товаром слежу, и всю бухгалтерию веду. Я ведь только по вечерам за прилавком стою, днем там два продавца.
— А что ты днем делаешь?
— Учусь, по большей части. Я в Городском [41]на первом курсе.
— Это хорошо. Значит, ты у нас по библиотечным делам специалист. Тогда назначаю тебя главной по изысканиям.
Пока Епифания шелестела карточками в картотеке, я дожидался ее в главном читальном зале. Жрецы науки всех возрастов молчаливыми рядами прели вдоль длинных деревянных столов. Настольные лампы, расставленные на равном расстоянии друг от друга, были все пронумерованы, как заключенные на прогулке. Наверху, в непомерной пустоте, с высоченного, как на вокзале, расписного потолка перевернутыми свадебными тортами свисали великанские люстры. Вокруг стояла полнейшая, храмовая тишина, нарушаемая изредка лишь сдавленным покашливанием какого-нибудь жреца.
Я нашел свободное место в дальнем конце стола. Номер на абажуре соответствовал металлическим цифрам на овальной медной табличке, вдавленной в поверхность стола: 666. Вспомнив надменную физиономию метрдотеля из «Трех шестерок», я решил пересесть. Место номер 274 оказалось не в пример уютней.
— Ты посмотри только, что я нашла. — Епифания обрушила на стол целую кипу книг. Взвилось облако пыли, завертели головами потревоженные сухари.
— Тут и бульварщина есть, но вот посмотри: «Гримуар Папы Гонория». 1754 год. Париж, частная типография.
— Я по-французски не понимаю.
— Это латынь. Я тебе переведу.
Я взял толстую книгу, на вид попроще, и открыл ее наугад. Иллюстрация во всю страницу воспроизводила средневековую картину. С нее смотрело рогатое чудище в чешуе и с когтистыми лапами. Из ушей и разинутой пасти, полной сталактитовых клыков, вырывалось пламя. Наверху было написано: «Сатана, Князь преисподней».
39
В девятнадцатом столетии Курьер и Ив выпускали в огромных количествах недорогие и непритязательные литографии, отражавшие жизнь тогдашней Америки.
40
Джон Л. Салливан и Джейк Килрейн — знаменитые боксеры девятнадцатого века. Возможно, на литографии запечатлен «бесперчаточный» поединок 8 июля 1889 года, в котором победил Салливан. В те времена бокс был еще запрещен во всех 38 штатах.