Телефон Митрич взял на удивление быстро.
– Ну, ты что, еще не начал пить? – спросил он.
– А ты еще трезвый? – осведомился я.
– Так день! Воскресенье. Куда гнать? Шурин к вечеру придет. А свой пузырь я так, по маленькой растягиваю. Для души.
– Грей сейчас прибежит к тебе. Слушай, Митрич, в лесу собаки. Я следы видел. Очень много, Митрич. Что они там делают – не знаю. Крупные.
– Да мало ли собак бегает… Может вы свои следы видели?
– Нет. Нас не так много, Митрич. Две собаки – не сто. Чуешь?
– Чую. Не эти ли – с Заводского района? После двух трупов, там перестреляли всех собак, какие попались. Но только – сам по радио слышал… Не тех, явно. Тех, уже не было. Значит, в лесу, говоришь? Ну дела…
– Не выходи ночью. Грея возьми к себе. Шурина – на хуй. Для них колючка – так, видимость. Хотя вряд ли они сюда пойдут. Но чем черт не шутит? И позвони… я не знаю. В ментовку, что ли? Во, Васькиному брательнику звякни! Пусть разбирается.
– Это можно… Моя милиция – меня бережет…
Карат все это время смотрел на меня. Я погладил его по голове.
– Что, шерстяной? Грустишь? Пошли-ка к Лисе. Ты у нее еще не был.
– …Э-э-э, – сказал я на вахте через 40 минут. Эту вахтершу я помнил. Не дай бог – и она меня! Впрочем, я всегда покидал общежитие и иногда попадал в него через что попало. По причине холода, путь через колясочную был перекрыт. Черный ход – почему-то тоже. Видать, разъебали их недавно за какой-нибудь аспирантский дебош. Пока я говорил «Э-э-э», Карат вразвалку шел мимо вахты и не был виден из-за стойки. Во всем, уже уходящем в небытие сэсээре, всегда на входе в общежитие есть либо вертушка, либо стойка, за которой сидит вахтер. Либо, как вариант – и то, и другое вместе. Здесь была стойка. И Карат не был виден даже теоретически. Но стук когтей надо было заглушить. И я вежливо осведомлялся о работе буфета на первом этаже. Который, вообще говоря, сроду не работал.
Лисы почему-то не было. Я позвонил в дверь, постоял, пожал плечами и решил сходить пока к Васе. Вася был. Он… мыл пол. Когда я открыл незапертую дверь – на меня надвигалась джинсовая потертая жопа с кожаным лоскутом, на котором было выдавлено «Diesel». Карат с изумлением на нее уставился.
– Если мою морду… и твою жопу поставить рядом, то все скажут, что это – два бандита! – сказал я.
– Слыхали мы эту песню триста раз! – сказал снизу Вася и выпрямился. – Привет! Садись вон пока на стул. Я сейчас.
Вася посбрасывал все ведра, тряпки и прочее в угол, сходил помыть руки, но вернулся почему-то с бутылкой водки.
– Это ты откуда ее вытащил? – удивился я.
– Э-э-э. Из бачка. Я там прячу.
– С унитазного, что ли?
– Ага. «Каждую песчинку вашего вклада мы превратим в жемчужину». Русский дом Селенга. Ирка не хочет, чтоб я пил.
– А где она, кстати?
– Уехала к сестре в деревню. На выходные. Ну-с, водку какой страны мы предпочитаем в данное время суток? Хотя, о чем это я? Водка бывает только одной страны – нашей. Все остальное – фуфло.
– Так я это… спортсмен. И все такое. Сейчас вот с Каратом купались в речке. Бегали.
– Да? Так вы замерзли, мать вашу!!! Быстро на кухню!
Сказать, что я не хотел выпить – было нельзя. На самом деле, меня просто трясло от желания пропустить литр-другой. И это в корне отличалось от привычного желания опохмелиться. Потому что опохмел – акт физиологии, так сказать, потребность тела и казус органической химии. Когда уходит после нескольких дней воздержания утренний депрессняк, то остается кристальное и возвышенное желание просто прикоснуться к великому изобретению Дмитрия Ивановича. И сдержать это желание бывает еще труднее, чем победить абстинентный синдром без алкоголя. В общем, я шел за Васей как осел за морковкой. Или что им там привязывают на шесте перед носом? Когда на столе оказалась сельдь в горчичном соусе, черный хлеб и картошечка – мой организм пошел вешаться. Он понял все. Он не хотел в этом всем участвовать даже символически. А нельзя, скажем, сельдь без водки, спросил он, намыливая веревку. А нельзя, сказал я. А нельзя, скажем, перекусить слегка, фуршетно и без акцента на алкоголь, спросил организм. Почему нельзя – можно, не совсем уверенно сказал я. Тогда я потом, сказал организм, откладывая веревку. Уж больно селедочки хочется…
Карат получил хранящийся для него на дне холодильника пакет со всякой вкуснятиной и залез в него лицом по уши. Аппетитный хруст витал в воздухе. И мы сели за кухонный стол, потирая руки.
– Ирка – баба хорошая, – сказал Вася. Только не любит, когда я пью. У нее ведь муж был и от этого дела умер. Ну, или не от этого, кто знает – заснул пьяный, проснулся мертвый. Она меня замучила – будит, понимаешь, по ночам, когда ей кажется, что я не дышу. А я ж не храплю. Вот и будит. Да еще спросонья как вскрикнет! Я вскакиваю и хуею. Тревога, по коням, немцы в городе и все такое. Потом успокаивает. А сна-то нет уже! Вот и сплю днем. Но скоро это прекратится…
– Почему? – спросил я, делая себе самый вкусный бутерброд на свете.
– Так работать же надо. Тут знакомый мой фирмочку организовал – приглашает.
– Что делать будешь?
– Да так, коммерция. Светка ж меня не зря натаскивала. Ты ж в курсе – она еще и советское время делами заправляла. Не дай бог, сейчас наши пути с ней перехлестнуться – все, кранты, сожрет и не подавится! Ну да насрать, разберемся. Дай-ка я музыку включу.
Вася включил магнитофон, стоящий на холодильнике. Оттуда потек разнузданный русский шансон. В России все разнузданное – даже шансон, который в оригинале если не сдержан, то хоть при бабочке. Здесь никаких бабочек не было. Косоворотка, знаете ли. Мы чокнулись и выпили, закусив небесной сельдью в горчичном соусе. Потек, потек мир отдельно от нас. Красота. Пускай течет. А мы – смотреть будем. Художники мы. Пиросманишвили. Пир трех князей. Такое вот состояние.
После третьей стопки Вася вдруг загрустил.
– Ты чего? – спросил я.
– Да песня, мать ее… Была у меня в институте подруга. Никаких сексов. Просто охуительная девушка Лена одного со мной роста, крупная и здоровая как лошадь. Кровь с молоком. Вообще я ходил не к ней, а к ее подружке… вот черт, забыл, как зовут. Они жили в комнате на двоих. На втором этаже. Я – на пятом. В комнате на четверых. Вертеп разврата. Пивная нора. Филиал хора имени Пятницкого. Я – единственный городской с нашего курса, кто жил в общежитии. На четвертом курсе меня, наконец, выкинули оттуда на хуй. Выкинуть-то выкинули, а как меня выгнать реально? Никак. Не тюрьма, не зона. Захотел – зашел. Захотел – вышел. А поскольку на непроживающего вообще никакой управы – отстали. И я опять стал там жить. Но это так, к слову.
Ленка была здоровая, как лошадь. Ну, это я уже говорил. С ее подружкой у меня чего-то не заладилось. Потом эта подружка стала часто где-то шляться и, в общем, Ленка подолгу жила вообще одна. Я, по старой памяти, заходил. Приду – этой подруги нет. Принесу, чего сворую в учхозе, поесть. Или водки. Она пила, но не сильно. Идеальный для меня собутыльник была. Поговорим, поржем. Петь тоже любила. Хорошо пела. Допоздна сидели. Потом идти неохота, да и куда идти – мои сокамерники уже ни тятя, ни мама. Пойло выжрали. Еще и кровать мою заняли. Вытряхивай их, невменяемых. Больно надо. Ленка говорит – ложись на соседнюю, все равно ее нет. Повторяю – без всяких разговоров о сексе и прочей ерунде. Ну не воспринимал я ее с этой точки зрения. Упадем, в темноте еще разговариваем. Хорошо с ней было. Просто.
Дальше – больше. Было время, я вообще у нее жил несколько месяцев. Такая семейная идиллия без всякого намека на семью. Вечером собирается на свидание – Вася, посмотри, как я? Ленка, тебя кто такую вообще трахать будет? Иди сюда. Волосы распущу, пуговицу расстегну на вороте – вот теперь иди. Вообще никакой ревности. Друзья. Она мне рубашку гладит перед свиданием. Ругается. Как можно в такой мятой ходить? Про нас уже говорили, как про состоявшуюся пару. А нам до лампы. Летом на пляже к экзаменам готовились. Она на спине, под газетой, я голову ей на пузо положу и читаю вслух. Потом она перевернется на живот и рассказывает. Я поправляю. Самое интересное – так я вообще ничего не запоминал. Только ночью, почему-то. Но почитать Ленке – отчего не почитать. Пусть запоминает. И подушка классная. Я ж говорю – здоровая как лошадь. Плавала она – как подводная лодка. Всплывает – волна по пляжу.