До стипендии два дня оставалось. Жрать хотелось – хоть вешайся. Уже неделю не пили. Кто это выдержит? Висел у нас за форточкой замороженный гусь в авоське. И тут мне приходит перевод. Денежный. Немного, но вовремя. Один урод в магазин кинулся. Другой – картошку в соседнем блоке выпрашивать. Третий урод, я, то есть, пошел гитару искать. А Сережа, не урод – полез за гусем. Снимает авоську с гвоздя. И не может удержать. И летит гусь вниз. Смотрим вниз – лежит на снегу. Тихо лежит. Беги, говорим, скотина, за гусем. Ангел в тапочках бежит вниз сломя голову. Выбегает на улицу. Ан – нет гуся. 14 секунд. Рекорд. Другой бы орал, матерился. А подлец Сережа – заржал, как конь и пошел на верх, предвкушая немую сцену из «Ревизора». На какой-то ступеньке тапочек у него с ноги слетел. Он вернулся за ним. И перепутал из-за этого этажи.
У девчат – идиллия. Вяжут, Тургенева читают, письма пишут, перышки чистят. Открывается дверь. Врывается Ангел. Идет на середину комнаты. Делает крайне неприличный жест. И говорит:
– А вот хуй вам, а не гуся!!!!
Немая сцена, конечно, была… Но в другом исполнении.
Ирка уже смеялась просто неприлично. Вытерла слезы. И опять засмеялась. Потом мы еще попели. Романсы там, бисер разный. Лиса сидела рядом и кусала меня за плечо. От избытка чувств. Потом Ирка сказала:
– Пойду я. В гостях хорошо, а дома лучше. Спасибо тебе, Алкаш.
Я проводил ее до двери. И на глазах у Лисы поцеловал ее нежно в губы.
– Это тебе от Васьки. Он сам не помнит пока. Спасибо тебе.
– За что?
– За него. Не лишай ближнего надежды… Ничего не сказала Грустная Лиса. Только впилась долгим поцелуем в губы, только что целовавшие другую женщину. И упало на нас облако. И погас свет. Никогда не ревнуй. В этой жизни есть и другие. И они тоже – дети Бога. И они тоже хотят БЫТЬ. Будь щедрым. Лиса поняла это.
…Кровать в общежитии – это еще то чудо. На нем одному-то спать – и то неудобно. А вдвоем – вообще труба. А если в смысле секс – то уж лучше без всяких кроватей. Мы кинули оба матраца – и Лисы, и Людкин – на пол. И получилась сносная поляна. И не скрипит.
– …Можешь написать мне маленькое письмо?
– Прямо сейчас?
– Да. Я буду засыпать, а ты… это… пиши. Если я засну – ты все равно пиши. Я ведь слышу тебя даже во сне.
…Мне иногда кажется, что я утопленник, а вода течет мимо и вверху проносятся корабли. Такое синее состояние души. Оно, конечно, ближе к печали, чем к радости, но он притягивает, оно нравится. Я благодарен тебе просто за то, что ты есть. За то, что есть твое тело, твои руки, твои глаза, твои волосы цвета солнца. Мне нравится, что у тебя целые, непроколотые мочки ушей, мне нравится, что ты большая, высокая и что руки у тебя меньше чем должны быть. А еще мне нравится как ты смеешься, и что ты умеешь смеяться, и что ты фотогенична. Мне даже нравится, что ты не умеешь бегать, потому что у тебя нет грации бегущего человека, но есть грация человека летящего. Летящий – это плывущий в воздухе. Вот почему мне иногда теперь кажется, что я – утопленник. Это синее, водоворотное состояние души не может существовать без далекой тени твоего тела, почти исчезающего в волнах. Время и расстояние искажают его, ты иногда вспыхиваешь, иногда сворачиваешься в призрак призрака. А толща воды бесконечна и солнце из-под воды выглядит тающим пятном света. И вечер ли, ночь – ты всегда на фоне этого пятна. Лучи солнца иногда проходят сквозь тебя и я чувствую их вкус, их запах, их теплоту. Это – почти радостное сумасшествие и остается молиться, чтобы Бог не дал мне разума увидеть все так, как оно есть на самом деле…
Стая Одинокого Ветра-11
И тополя уходят –
но след их озерный светел.
И тополя уходят –
но нам оставляют ветер.
Мы говорим с Катей уже несколько дней. Мне ничего от нее не надо и ей от меня тоже. Мы говорим, потому что нам хочется говорить друг с другом. Она умная. Это видно и чувствуется. Она сексуальная. Это не видно и чувствуется. Она целыми днями печатает на машинке и, со стороны глядя, это – так, баловство. Она могла бы не печатать и вообще не работать, а только валяться на диване и трескать грильяж в шоколаде, ожидая своего крупного ученого мужа. Но дабы не отвыкнуть от работы и быть значимой для самой себя она работает со скоростью, недоступной простым смертным. Я вижу в ней силу, которая позволит ей выжить в любых условиях. Не потому что ей повезет или так повернутся звезды или ей суждено быть счастливой… А потому что – торнадо. Оно не приманивает приятным запахом, нежным цветом или легкой музыкой. Оно вообще не приманивает. Ты его ищешь, охуевший от скуки. Внутри Кати – мощь будущих легендарных кланов. Которые будут знать и уметь все…
У нее стол возле железной лестницы, ведущей наверх. Телефончик на столе. И – почтовая система. Так они ее называют. Идет труба сверху из читального зала. Оканчивается круглым отверстием над столом. В эту трубу верхняя дама засовывает цилиндрик с формулярами. Заказ. Внизу, когда цилиндрик замыкает какой-то контакт – зажигается лампочка. Катя вынимает цилиндрик, открывает его, достает формуляры. Идет по этажу своему, ищет нужное, берет книги, катит их на тележечке до книжного лифта, запихивает и нажимает кнопку. И едут мысли наверх, к людям. Иногда заказы сыплются – что град идет. Но чаще – тишина.
Мне нравится смотреть, как Катя работает. Вот она пулеметит на своей машинке – пальцев не видно. Дробь дикая. Профессионал. Я, кстати, такого никогда не видел. Ей на соревнованиях только участвовать по скоростной машинописи. Вдруг зажигается лампочка. Катя заканчивает строчку – это ей нужно для сохранения ритма. Дробь обрывается. Палец летит к лючку и открывает его. Цилиндрик вываливается на ладонь. Два движения – чтобы открыть крышку и вытащить бумаженции. Она уже встает, на ходу читая формуляры. Она еще читает, на ощупь хватая тележку. И катит ее куда надо. Через 1-2 минуты она уже на месте. Через 3-4 – уже возвращается. Иногда чуть дольше. Подвозит тележку к лифту. Два движения – чтобы открыть дверцу и спихнуть внутрь стопку книг. Нажимает на кнопку. Лифт еще срабатывает, думает что-то, натягивает тросики, начинает ползти вверх. Катю это уже не интересует. В это время она уже на стуле, хрустит пальцами. Два движения – чтобы передвинуть каретку и повернуть голову вправо – на рукопись. И снова молотит машинка – спасу нет. Механизм. Часы. «Мню я быть мастером, затосковав о тяжелой работе…». Глаза у ней – как у голодной хищной птицы. Глянет – и все видит, хоть на каком расстоянии. Я называю ее – Зяблик. Хотел назвать как-то геральдически, но она маленькая. Маленькая и умная. Недаром с профессором живет. А печатает она больше диссертации для занятых людей. Ну, это те, которые будут листать свою диссертацию в ночь перед защитой и пытаться понять – о чем это вообще? Надо же, какой я умный. Ну надо же… Ну надо же!!! Я, вообще говоря, и сам неплохо печатаю. Но – только текст. А она таблицы на каком-то интуитивном уровне распределяет по листу, мало задумываясь. И цифры бьет нисколько не медленнее букв. Вслепую. Феномен. А между прочим – лист таблицы стоит дороже листа чистого текста. Элитная машинистка. Клад. Она, когда нет машинописных работ – сама роется в книгах. Ее интерес неожиданен, как ее муж. Майя. Ацтеки. Ольмеки. Дохристианские южно– и центрально-американские культуры. Скажи мне, Катя, на кой это тебе. В этом есть тайна – говорит она. И приносит мне фотографии изображений культовых храмовых собачек. Да, говорю я. Тайна есть. И впихиваю в свою уже вторую папку этих странных изнеженных тварей. У майя был свой Анубис. Его звали Нахуа Ксолотль… Странные совпадения. Тоже бог смерти. И тоже – собака.