В сторожке было, как всегда перед тетей Клавой, чисто, бутылки выброшены, окурки выметены, топчан заправлен как следует и чайник закипал.
— Давай, я Карата к Грею запущу? — сказал я, открыв дверь, не заходя.
— Давай, давай. Пусть порезвятся.
Я прикрыл дверь, подошел к загородке, Грей услышал шорох и было зарычал, но потом узнал меня и я увидел через щели молчаливые немигающие глаза. Ключ от загородки висел всегда рядом с замком, на гвоздике. Это был единственный ключ на мехдворе, который отродясь не прятали. Никому и в голову не приходило его стащить. Или, тем более, им воспользоваться. Не та ситуация. Я открыл калитку и Карат просочился туда, улыбаясь своему товарищу. Закрывая калитку, я увидел как Карат схватил лежащую на земле кость и побежал с ней вдоль забора. Грей, полный театральной злобы, помчался ее отнимать.
Мы с Митричем быстро выпили водку — грамм 150-то всего и было и бутылку пива. Открыв форточку, выкинули подальше бутылки и стали делать вид, что пьем чай. Впрочем, Митрич его и пил. Я же не стал портить чайную чашку — все мое нутро и губы источали такую «Лесную воду», что я благоухал, как цирюльня.
— Главное в нашем деле — это вовремя и не спеша похмелиться, — сказал Митрич, отхлебывая горячую жидкость, — …и незаметно. А то ты на той неделе, Алкаш, вспомни, песняка начал давить вместе с петухами. И кому от этого хуже?
— Да ладно, Митрич, ты еще тут будешь… Кто, блядь, ночью купаться ходил?
— Кто? Я? — удивился Митрич.
— А то я… Хорошо, реки рядом нет. Вон, под навесом бочка с водой. Харю кто туда пихал?
— Да? Так я, наверное, мылся… Или еще чего…
— Ты бы до сих пор мылся, если б не я. Я тебя за ноги вытащил.
— То-то я думаю, что я весь мокрый! Нет, в натуре, туда лез?
— Да пошел ты, Митрич! Я уходил к себе, а вернулся — ты без крыши и с бабой какой-то.
— А баба где?
— А я ебу?..
— Во дела… ничего не помню. А шурин был?
— Ну, куда без него. Заявился часа в два. С друганом и с пойлом. Бабу друган потом увел. А ты еще хотел баян разбить. Об его голову.
— Шурина?
— Да не шурина — другана. Что-то ты трудный сегодня, Митрич.
Митрич пожал плечами и почесал репу.
— Да, дела. Баян-то целый, вон он — в кладовке. Спрятал, как всегда. Клава его терпеть не может.
В окно уже вовсю било солнце. Капало с крыши. В форточку залетал ветер и чирикание воробьев. День рос на глазах. Какой-то ранний сукин сын уже заводил трактор. И тут открылась дверь и вошла тетя Клава. Здоровая 50-летняя женщина без признаков увядания. Тумба в юбке. Монумент вахтеру. Памятник сторожу. Каждая грудь — с ведро размером.
— Здравствуй, Николай! — посмотрев на меня, она просто кивнула мне головой. Я тоже.
— Ну, как, все в порядке? Не пили, не гуляли?
— Как можно, Клава? — по-моему, Митрич ее немного боялся, — тока чай.
— А вы что, одеколон разбили? — тетя Клава повела носом, как ищейка.
Мы с Митричем переглянулись. И хором заорали:
— Ага! — и уже Митрич один:
— Ну я пойду, Клава. Сдал — принял?
— Ладно, иди. Сдал — принял.
Я забрал Карата из загородки. Вернулся к себе в барак. Выкинул весь мусор, помыл пол, проветрил комнату. И стал отмываться сам. Вода в моей конуре была одной температуры — близка к точке замерзания. И зимой и летом. Где там проходила эта труба, по каким таким холодильникам — это мне неведомо. Трубы с горячей водой не было здесь никогда. Только две толстых трубы отопления. Мне за пузырь летом врезали в одну трехчетвертной кран и я брал эту воду для хозяйственных нужд. Постирать там, помыть пол. Эта вода, напротив, была до невозможности горяча. Ну просто кипяток. Нет в мире совершенства, как говаривал Экзюпери по совсем другому, правда, поводу.
Я срезал с лица платиновым лезвием все растущие не там волосы. Я почистил зубы, извел на себя полкуска хозяйственного мыла, кинул все грязное в ящик и долго гладил рубашку, слушая, но не смотря телевизор. Гармония из меня выходила по мере трезвения и это было невыносимо. Зато я блестел, как новый полтинник. Карат лежал возле двери, положив голову на чистый пол и беззвучно ржал надо мной.
По телевизору опять мелькнуло сообщение о бродячих собаках. Я на пару минут перестал гладить. В Заводском районе растерзано двое — мужчина и женщина. Почти в одно и том же месте. С промежутком в несколько часов. Женщина поздно вечером. Мужчина рано утром. И опять фургон «Спецавтотранса», и опять на его фоне отморозки. Те же, но совсем другие. В камуфляже и с ружьями. И не кажущиеся уже отморозками. Идет время. Важнеют люди. Наливаются, как яблоки, значимостью. И смотрят, суки, совсем по-другому.