По зрелом размышлении Конан решил, что в дело придется посвятить как минимум двух человек - Зенобию и Паллантида. Королеве он доверял всецело и надеялся, что она даст мудрый совет; что же касается начальника дворцовой стражи, то без него Конан не мог обойтись. Паллантид был его руками и глазами; к тому же, капитан и так многое знал.
Теперь стоило призадуматься над тем, какие отдать распоряжения Паллантиду, но к этому вопросу король собирался вернуться после беседы с ювелиром и нанявшим его койфитом. Безусловно, сир Лайональ, болтливый придурок, не крал камня - собирался, но не успел; кто-то более хитроумный обошел койфитского шакала, подставил его под королевкий гнев и подозрение. Кто? Вероятно, человек, снабдивший крысу Лайоналя лотосовым порошком и снадобьем, от коего замки в одночасье осыпались ржавчиной… Не из простых мерзавцев! Либо опытнейший местный вор, либо мастер из числа заморанских грабителей, либо маг, адепт Черного Круга… О последней возможности Конан думал с содроганием и яростью; он предпочел бы иметь дело со всеми шадизарскими искусниками,*) но не с магией и колдовством.
В дверях приемного покоя появилась приземистая фигура Альбана - в панцире, украшенном львиной головой, но без шлема. Он топтался в замешательстве, не решаясь нарушить размышления владыки.
– Государь… Смею ли я…
– Смеешь, - буркнул Конан, окинув воина хмурым взглядом. - Ну, выкладывай! Что там у тебя?
– Фарнан, мой повелитель.
– Фарнан? Так чего ты ждешь? Тащи его сюда!
– Твоя воля, владыка! - Альбан поклонился и ринулся из зала.
– Стой!
Десятник замер, раскрыв рот и выжидательно уставившись на короля.
– Этого, сира Лайоналя, тоже волоки… И пусть придет Паллантид!
– Слушаюсь, мой государь! - и десятник с грохотом выскочил за дверь.
Конан посмотрел ему вслед и покачал головой. Изящными манерами Альбан не отличался, зато был верен, крепок и силен. В прежние времена, в эпоху правления Вилера и Немедидеса, королевскую гвардию набирали сплошь из сыновей благородных аквилонских родов, опытных в обращении с оружием, но временами склонных к самовольству и даже прямому мятежу. Конан этот обычай изменил, как и многое другое, и теперь среди Черных Драконов и их старшин были преимущественно люди простого звания, тарантийцы, шамарцы и гандерландцы, воины искусные и верные. Если и попадался кто из рыцарского сословия, так непременно пуантенец; они славились преданностью, и за каждого такого бойца ручался граф Троцеро.
Но Альбан был из простых. Хороший парень этот десятник, размышлял Конан, верный и честный, но порой на него нападало что-то непонятное, вроде столбняка, и тогда Альбан замирал, выпучив глаза и приоткрыв рот, и только помахав перед его лицом рукой можно было вывести беднягу из такого состояния. В юности он лицедействовал - выступал на площадях с балаганом, изображая глупых мужей или неудачливых любовников, но потом собратья по ремеслу выгнали его: нередко посреди представления он словно обращался в камень, и партнерам приходилось отвлекать внимание публики, кривляясь, прыгая и подталкивая приятеля, чтоб привести его в себя. Вероятно, солдатское ремесло больше подходило Альбану; изгнанный с подмостков, он прослужил в армии лет десять и в битвах в столбняк не впадал.
Король не сожалел, что этот ветеран очутился среди гвардейцев; на него можно было положиться, да и подчиненные ему тарантийцы уважали своего десятника, хотя и посмеивались над его странностями - конечно, втайне; сам Альбан, обладавший немалой силой, любого согнул бы за насмешки в бараний рог.
Со вздохом спрятав в шкатулку оба рубина, Конан поставил ее затем на пол, под ноги. Тут, в приемном покое, обставленном, как и оружейная, по его вкусу, не было ничего лишнего: несколько жестких сидений у стен, большой камин да помост, на котором стояло его кресло. Тронный зал, убранный куда роскошнее, Конан не любил и появлялся там только в случае крайней необходимости. От прежних правителей там осталось изысканное великолепие - окна с синим, красным и зеленым стеклом, мозаичные панно на стенах, изображавшие охоты и пиры, сражения и коронации, богатая мебель, резные, покрытые золотом двери и мягкие толстые ковры с диковинными узорами. Вдоль стен тронного зала тянулись три ряда масляных ламп и свеч в прекрасных бронзовых подсвечниках, и каждый ряд выступал чуть дальше предыдущего, образуя как бы ступеньки. А под ними висели знамена и гербы с золотыми львами, щиты со знаками благородных родов, драгоценные парчовые завесы и пергаменты, на коих искусные писцы увековечили важнейшие из королевских указов. Слишком пышно все это выглядело, слишком торжественно! Вдобавок прежние аквилонские владыки комфорта не чурались, и сиденье трона - огромного кресла, отделанного золотом, - сплошь устилали мягчайшие пуховые подушки. Конан утопал в них, ругая про себя изнеженные королевские задницы, но, увы, заменить не мог. В некоторых вопросах его аквилонцы отличались необоримым консерватизмом; они не просто уважали, но почти боготворили все атрибуты королевской власти - в том числе, и эти проклятые подушки.
Альбан вернулся так быстро, словно не шагом шел, а мчался в своих тяжелых доспехах по длинным коридорам дворца. Он влетел в зал, почтительно поклонился и выкрикнул:
– Ювелир Фарнан, мой король!
Конан кивнул.
Два охранника ввели в зал невысокого хрупкого человечка лет тридцати с красивым бледным лицом. Его прямые русые волосы спадали на плечи, щуплые, как у ребенка; о тарантийском происхождении говорил большой, но благородной формы нос; длинные пальцы с ухоженными ногтями нервно теребили пояс, отделанный бронзовыми бляшками. Туника на нем была чистой, однако не новой; видно, мастер был небогат.
Вслед за ювелиром в приемный покой вступил Паллантид, быстро подошел к королевскому креслу, склонился к уху Конана и негромко произнес:
– Все сделано, повелитель. Люди предупреждены и будут молчать, ювелир перед тобой, а койфитскую крысу сейчас приведут.
И верно, Альбан выкрикнул:
– Сир Лайональ, посланец Кофа!
– Бывший посланец, - уточнил король, грозно поглядывая на на перепуганного койфита. Стражи швырнули его на пол, и теперь он, вывернув шею, с ужасом взирал на короля.
Конан взмахнул рукой, приказывая гвардейцам удалиться, и обратил взор на ювелира. Фарнан стоял с потерянным видом, но стоило королю взглянуть на него, как ювелир охнул, упал на колени и низко склонил голову.
Подождав несколько мгновений и видя, что тот не собирается подниматься и говорить, Конан фыркнул, выбрался из кресла и, ухватив Фарнана за ворот, отволок к стоявшим у стены табуретам. Паллантид, как верный пес, негромким рыком подогнал туда же койфита, сам же встал за спиной короля.
Фарнан, направляемый королевской рукой, робко присел на край сиденья, крепко вцепившись в него побелевшими пальцами. Сир Лайональ остался на полу; Конан нависал над койфитом словно скала над гнилым древесным стволом.
– Хочу послушать тебя, Фарнан, - буркнул король, чувствуя, как волна гнева вновь начинает подниматься в груди. Разумеется, ему было ясно, что ювелир не от безделья сотворил копию талисмана, что были тому поводы и причины; однако он едва сдерживался, чтоб не схватить обоих преступников и не столкнуть их лбами. Лишь несчастный вид Фарнана, тусклые его глаза да дрожащие губы охладили киммерийца. Он передернул плечами, словно освобождаясь от наваждения, и рыкнул:
– Говори! Говори, зачем подделал талисман! Кто подбил тебя на святотатство! А потом - потом! - я послушаю нашего дорогого гостя!
Ювелир побледнел и задрожал, а сир Лайональ скорчился на полу, будто громовой голос Конана предвещал лавину, готовую похоронить сей трухлявый ствол под градом камней. Но взгляд, который он бросил на несчастного Фарнана, был полон злобы и надменного презрения.
– Государь, мне нечего скрывать, и вину свою я знаю, - пробормотал ювелир, еще больше бледнея. - У меня есть сын, единственное дитя, свет очей моих, радость жизни моей, дар пресветлого Митры… Хороший мальчик, добрый и трудолюбивый… он с пяти лет помогает мне, а сейчас ему десять, но без него я как без рук… и без сердца…