— Совсем от рук отбились, — вознегодовал, прикидывая как всех на место поставить. — Сожру ведь…
— Подавишься, — с улыбкой буркнула Шанура, — я пока у тебя жила, такие бока нарастила, что меня теперь на зубок не уместить, — и вместо страха перед Змием, хозяйски вручила корзину: — Великий и ужасный, не сочтите за неуважение, это бы в погреб отнести. У меня ноги больные, у жены вашей… тоже… Татуа живность на забой поволок, — и таким взглядом на меня посмотрела, что я лишь зубами скрипнул:
— Пора разгонять вас, и забвение наслать, — рывком корзину забрал. Шагнул было в сторону холодной комнаты и подвала, да на Вольху с дуру посмотрел.
Жена так мило улыбалась нашей перебранке с Шанурой, что я засмотрелся на румянец на её щеках, на блеск в глазах. Дабы сильней не спалиться, что погибаю в ней, буркнул, как можно суровей:
— Сиди здесь, вернусь, договорим!
Глупо, но почему-то было жизненно важно… чтобы последнее слово за мной осталось. И без мягкости, а так… внушительно, мрачно, хлёстко.
И не дожидаясь, огрызнётся аль нет, спешно кухню покинул.
В погребе чуть замешкался. Прохладно было, темно… хорошо. Мысли ход замедляли, я остывал, думать начинал здравей и спокойней.
И чего, спрашивается, взъелся на Вольху? Может, по нужде было нужно, никто из прислужников не отозвался, вот она…
Может, наоборот, попросила, Татуа её вниз спустил.
Аспид ревниво заурчал, словно его отодвинули в сторону.
А вот и секрет: не я рядом был. Не я помогал. Не меня просила. А что важнее — как всегда ослушалась.
Не по нраву мысль пришлась. И открывшая правда на мою реакцию тоже, потому ворочался с тяжестью в душе.
— Цветы бери, отнесу… — бросил, заходя на кухню, но опять неожиданностью стало, что жена и не думала уходить. Уже крупой занималась, гречу перебирала. Из-под бровей зыркнула своими стальными озёрами глаз:
— Обязательно велеть и принуждать?
— Да, а твоя обязанность, подчиняться и ублажать!
— Так я вроде и без того, на многое согласна, — холодом облила и завязалась битва взглядами
— Тогда почему ты не в постели? При твоей травме необходим постельный режим, — поумничал, хотя, не сразу нашёл, что сказать на такую строптивость.
— Я тронута твоим вниманием, но неужели нельзя как-то наказание смягчить?..
— Это… не наказание, — опешил заявлению. — Для твоего же выздоровления необходимо, — но голос пошатнулся недоумением.
— Спасибо за беспокойство, — продолжала источать язвительную вежливость жена, — но я не танцевать пытаюсь, просто хочу быть полезной. На мой немой взгляд виновато плечиками пожала, продолжая гречку отсеивать: — Тяжко без дела… Я себя в заточении чувствую. Не выйти никуда, не съездить, — бормотала, а я всё глубже укор ощущал.
— Куда это съездить? — прищурился.
Вольха на Шануру испуганно глянула. Это не ускользнуло от меня. Я на кухарку тоже посмотрел, только сурово, дабы не подумала, что у неё получится увернуться от признания. Но Шанура и не собиралась скрытничать. Глаза закатила, фыркнула:
— Жене твоей понравилось до города ездить.
— Ах, вот откуда они знают о ней, — понятливо закивал, своим нелепо-ревнивым мыслям.
— Ничего страшного не случилось, — отмахнулась Шанура. — Вольхе было за счастье проветриться. Там люд, шум, есть на что посмотреть. Да и жителям полезно было увидать жену их господина…
— Я не их господин! — отчеканил грозно.
Да весь люд мною подобран, но не значит, что они мои…
— Пфф, — опять фыркнула Шанура. — Это ты им скажи, — отмахнулась… — Можешь отказывать от них сколько душе угодно, вот только они тебе преданы и готовые за тебя на любую войну идти.
— Нужны они мне, — рыкнул, не желая такие темы подымать. — Сам справляюсь.
— До поры до времени, — проворчала Шанура, по кухне хлопоча. — Жизнь она такая. Сегодня мир и ты на коне, а завтра… — помолчала значительно. — Помяни моё слово, неровен час, когда и тебе помощь потребуется, вот тогда узнаешь, будет тебе верный и преданный люд лишним аль нет.
— Женщина! — меня аж перекосило от её суждений.
— Ладо-ладно, — по примирительному тону Шанура стало понятно, она просто решила уйти от этого разговора. — Ты сам — всё сам! Но это ты, а жене твоей иногда гулять надобно, так что прости… — слушал вредную, ворчливую бабу и выискивал в памяти, когда это я позволил ей у меня настолько прижиться, чтобы она вот говорила?
Как матушка, аль близкая любящая родственница, коих и не помнил.
И ведь Аспид ни разу не рыкнул на неё. Даже движения в её сторону не делал проучить за наглость. Любого другого бы уже порвал на куски, ну аль проглотил.