– Господи, что случилось? – удивилась Настя. – Пашенной опять приехал?
– Ну да! – Илья в сердцах ударил кулаком по дверному косяку. – Приехал, и с компанией за полночь засиделись, чего мы им только не пели! Потом эта чертовка во двор вывернулась, воздуху глотнуть, а Пашенной – за ней. Может, сказать чего хотел, а эта дура, не разобравшись, его зубами ка-ак… Выгонят меня с ней из хора к чертовой матери! Чтоб первого купца в городе кусать – где это видано?!
– Чего ж он такого сказать хотел, – подозрительно осведомилась Настя, – что она его зубами достала?
– Не знаю, не слыхал… – остывая, буркнул Илья.
Шумно вздохнув, он бросил кожух на гвоздь, провел ладонью по волосам, стряхивая с них снег, шагнул в горницу – и увидел сидящую за столом сестру.
– Дэвла![7] Варька! Откуда ты?! Вот умница, что приехала! Да не обнимай меня, я мерзлый, как солонина!
Варька, словно не слыша последних слов, повисла у брата на шее. Через его плечо увидела входящих в дом старших детей. Шестнадцатилетняя Дашка, улыбаясь, снимала лисий полушубок, разматывала облепленный снегом платок. Было видно, что громы и молнии отца ничуть ее не напугали. Ее черные и чуть раскосые, как у Ильи, глаза не мигая смотрели поверх головы Варьки в дальний угол. Ее брат, красивый, тонкий, как девушка, мальчик, бережно стряхивал снег с футляра скрипки.
– Будь здорова, тетя Варя, – улыбаясь, сказал он, и тут же эхом отозвалась Дашка:
– Будь здорова, бибийо.[8]
– Здравствуйте, маленькие. – Варька поцеловала обоих. – Ну, замерзли? Давайте-ка с нами чай пить.
Через несколько минут Илья и дети сидели за столом. Настя разлила чай в большие расписные кружки, но посидела со всеми недолго – сославшись на усталость, отправилась спать. Илья, еще сердитый, вертел в пальцах сосновую щепку, молчал. Его сын не спеша прихлебывал чай, что-то тихо говорил сестре, и та с улыбкой слушала его. Гришка был очень похож на мать, и Варька невольно залюбовалась тонкими и правильными чертами парня, большими черными глазами с длинными, изогнутыми, как у девочки, ресницами, от которых на скулы Гришки ложились тени, густыми кудрями, еще мокрыми от налипшего и растаявшего сейчас снега. Дашка, в отличие от брата, была точной копией отца: высокие, резко очерченные скулы, нос с горбинкой, широкие, почти сросшиеся на переносице брови, крупные, красивые и ровные зубы. Ее полураспустившаяся коса лежала на плече, и на каштановых, с золотым отливом прядях играл свет углей. Варька, болезненно морщась, всмотрелась в невидящие глаза Дашки.
– И ничего не поделаешь… – покосившись на сестру, глухо сказал Илья. – Поначалу-то, помнишь, все ждали – вдруг пройдет. Старые-то цыгане говорили – проходит такое иногда. И по колдуньям ее таскали, и свечи в церкви ставили, и что только Настька не делала… В Ростове однажды попа откуда-то приволокла, целую ночь кадил над ней… А все без толку. Только недавно Настька угомонилась. Чего жилы рвать, раз уж судьба? Эх, знать бы мне тогда… Шагу бы из Смоленска не сделал! Да что из Смоленска – из Москвы не уехали бы!
– Брось, Илья. Ты-то чем виноват?
– А кто виноват? Не потащили бы мы с тобой Настьку в табор – ничего бы не было.
– Ну-у, знаешь… Если бы да кабы… Всего не угадаешь. – Варька покосилась на Дашку. – Э, да ты зеваешь, девочка. Идем-ка, я спать тебя провожу. Ночь-полночь, а вы устали. Пойдем-ка, расскажи мне – какие вы теперь романсы в хоре поете?
Дашка поднялась. Вдвоем с Варькой они ушли в соседнюю комнату. Тут же встал и Гришка. Илья, оставшись один, молча смотрел в стол, гонял пальцем по столешнице свою щепку. Из-за занавески, за которой спала Настя, доносилось ровное дыхание. За окном продолжала верещать вьюга, поднимая у забора белые снежные столбы. За печью скреблась полуночница-мышь.
Варька вскоре вернулась.
– Устала девочка. Только голову на подушку приклонила – сейчас заснула. А знаешь, все-таки русская кровь в ней сильно видна. Маленькая была – так не очень, а сейчас заметно стало.
– А говорила, на меня похожа.
– Похожа. Но на ту твою гаджи[9] больше. Чудно – глаз черный, волос вьется, смуглая, а все равно… И чем старше – тем виднее.
– И когда ты мне кончишь глаза колоть? Настька – и та не вспоминает.
– Ну, Настька… Настька – жена, должность у нее такая – молчать. Столько лет с тобой мучается, с кобелем.
– С того раза и не было ничего.
– Да ты мне-то хоть не ври! То я не помню, как ты прошлой весной на две недели пропал. А потом – еще. Забыл, где я тебя тогда отыскала?