В министерстве я вместе с высокой блондинкой - люблю комфорт - поднялся в лифте на нужный ей этаж. Мы слишком быстро поднялись, но свидание назначить я успел. Входя в кабинет, я скроил постную рожу и с бумажкой в руке подкатил к чинуше в очках. Он позволил мне сесть, и я сел на краешек стула, преданно уставившись ему в переносицу. Чинуша хорошо поставленным голосом отца народа о чем-то меня спрашивает и, не дожидаясь ответа, сам себе отвечает. Наконец, смекнув, что толку от моей услужливости ровно на одну бумажку, он звонит Б.Б.
Я все еще жду, когда закончится разговор - мне нужно поскорее отсюда выбраться, в коридоре министерства меня ждет Аня, секретарша ректора университета. Она оформляет документы на поездку за границу. Как ни странно, у меня с ней сложились дружеские отношения, это, пожалуй, единственная женщина, с которой я смог только дружить. Она, наверное, умна - притворяется глупышкой - и, учитывая ее должность, знает все и обо всех. А значит первым в университете (после нее, конечно) информацией разного рода владею и я. Зачем мне это надо? Мне это не надо. Так, на всякий случай. А вдруг, когда-нибудь я узнаю что-либо и о себе.
Мы идем по проспекту. Все-таки спустя полчаса я вырвался на волю. Метель кончилась, огромные сугробы преграждают нам путь, натужно гудят снегоуборочные машины, дети бросают друг в друга портфели и снег. Я рассказываю Ане о своих впечатлениях, она немедленно сообщает, что очкарик - зам. по кадрам: "Нормальный мужик. Я знаю его любовницу. Не дурак выпить". Мы держимся за руки, фонари еще не зажгли, Аня советуется со мной.
- В прошлом году крутила любовь с иностранцем. Как думаешь, не придерутся?
- Кто он? Демократ?
- Ну, что ты, нет, конечно. Я даже в номер к нему не поднималась. К моей подружке ездили.
- Ну, я думаю, Конторе плевать, с кем ты спишь, лишь бы политикой не занималась.
- За кого ты меня числишь? - возмущается она.
Мы подходим к университету. Я прощаюсь с ней. В университет уже не захожу, делать мне там нечего: свобода дороже, алиби есть, да и скоро пора на дежурство в психушку. Опять метет.
Монастырская дорога
1
- Вы любите слово "свобода". Так напишите его всюду, даже вместо слов "вход" и "выход". Вы говорите: "Свобода", - и думаете о свободе для себя и единомышленников (остальных - и тиранов, и униженных, если они думают иначе, например, о свободе для себя - к стенке. И называете их "народ"). Ну, а чтобы ваша свобода побыстрее стала реальностью - восстание, кровью смоем унижение. С каждым днем гражданской войны свобода превращается в месть, для которой законы вендетты становятся основой справедливости. Только для трупов ваша свобода уже не нужна, у них своя свобода, впрочем, быть может именно этого вы и добиваетесь? Представьте: только вы и ваши друзья. Тогда зачем убивать? Плывите на необитаемый остров. Ах, да, есть еще и униженные, которых нужно превратить в трупы и единомышленников.
Красноречие и решительность Микки мгновенно иссякли, когда из-за поворота монастырской дороги показался вечно пьяный участковый сержант, на зоне которого находилась наша психушка.
- Я побегу, нужно кошек спрятать, - сказал Микки и исчез в столовке общепита.
2
- У меня своя дорога - сесть в джонку и уплыть на необитаемый остров, где я, став патриархом, организую новую цивилизацию.
- Чего же не хватает? Воли? Смелости? Таланта?
- Все есть, и я готов отплыть.
- Только не становись патриархом и не организовывай новой цивилизации. Иначе когда-нибудь обязательно появится желание у твоих подданных уплыть на необитаемый остров.
- Ну, и черт с ними.
- Тоже довод. Примерно так же рассуждают и наши патриархи.
- К сожалению, они не отпускают меня по доброй воле. Оказывается, я им позарез нужен.
- Просто они не слышат тебя.
- Я не сумасшедший давать им повод, пускай себе практикуются на других.
- Я слышал, что эти сумасшедшие думают иначе: они думают, что своему народу они нужнее, даже если этот народ и предает их.
- Нет, я эгоист, и мне не по нутру их всеобщее коллективное счастье. Всегда найдутся обделенные. Я уж сам как-нибудь вырву себе счастливый кусок.
- Ну-ну, вперед, новый патриарх. Начало многообещающее.
- Не смейся, если, не дай бог, меня вынесет наверх, я сделаю все возможное, чтобы каждый получил свою долю.
-Эти бутерброды нарезать будешь не только ты.
- Посмотрим. Может быть, ты и прав. Подлей-ка мне еще чаю.
- Это древний букет, мне его передала бабушка по наследству вместе с пластиковыми шахматами и свадебной булавкой, на счастье. Хочешь, подарю?
- Хитрец, дарит готовенькое счастье. И драться не надо. Давай, а вдруг я не полезу наверх.
Я встал, перешел в другую комнату и выбрал самый мощный экземпляр, покрытый четко выраженным слоем ржавчины.
- Десятый век. Кунктатор Пойнт Рыжий второй носил ее не снимая, охраняет от железа и заклинаний, в полнолуние насылает вещие сны. Передача другим лицам воспрещается во избежание недоразумений, - и с этими словами я всадил булавку за ворот рубашки Дональда. Он просиял, смахнул воображаемую слезу и с чувством пожал мне руку.
- Какое бескорыстие, какое бескорыстие! Век буду помнить, если проживу.
- Теперь проживешь, - сказал я, всерьез рассчитывая на это.
3
- Быть может, есть лучший вариант? Остаться, не уходить без борьбы, и, добившись успеха, помогать слабым и добрым?
-Дайте мне власть, и я наделю всех хлебами, - с этой мысли, пожалуй, начинают все, большие и малые инквизиторы. Но дорога к власти усеяна трупами, а не цветами. Сумевший предать, подсидеть, словчить, схитрить, убить ближнего своего, сумеет ли справедливо и честно хлеб разделить своими руками? Чужими руками и головами он к тому времени научится пренебрегать. Тем паче, если это руки и головы простого народа, не сумевшего даже захотеть из грязи вылезть наверх. Но есть лучший вариант. Стал я великим инквизитором, утерся от пота и чужой крови осторожно и незаметно - историю ведь я сам пишу - и стал творить добро. Ненадолго. Во-первых, сподвижники мои не потерпят равного распределения хлеба насущного, во-вторых, народ мой возропщет: "Раньше ели хоть вдосталь, а теперь все нищие". И, оказывается, справедливость никому не нужна, даже слабым, которые с моей помощью став сильными, никогда мне этого не простят; я ведь с ними не хлебом - кровью поделюсь. Ну, а записавшись в палачи, нужно сечь головы, оставаться в стороне не позволят. И, как бы ни успокаивал себя вначале палач благородностью цели и никчемностью казненных, в конце концов духовный мир его сравняется с миром последнего из преступников. Преступник, казненный преступником. И если бы они только занимались друг другом.
4
- Дорога, свободная от бумаг, чужих желаний, реализма, начинается в детстве. Но все мы, кто раньше, кто позже, взявшись за ягодицы, бодро сворачиваем обратно: лишь бы бежать по прямой, наикратчайшей прямой. Поэтому нас не хватает даже на сто лет безуспешных попыток выбора между собой и детьми. И мы опять же выбираем дело попроще: делаем детей, бормоча о бессмертии и воскрешении в детях. Чепуха. У каждого свое бессмертие. И дети здесь не причем. Им хватает собственных игрушек. Впрочем, когда-нибудь человек, идя все тем же кратчайшим путем, найдет способ физически обессмертить себя. Но, что самое забавное, выдуманная для этой цели наука - математика доказывает, что люди будут так же бессистемно и легкомысленно умирать, как и прежде, рано или поздно. Сейчас - от болезней, старости, случая - как можно раньше, тогда - как можно позже, и только от случая. Всемогущий и всесильный случай, для каждого свой, терпеливо ожидающий своего часа, даже если у тебя один шанс на миллион лет - не торопись! Жизнь иногда бывает прекрасной. Это я знаю. Будет ли так прекрасно и будет ли это так часто там, после жизни? Я не знаю. И мне страшно. Если человек бессмертен без всяких рецептов, значит он так же, как и вселенная, существует всегда, и так же бесконечен. И все мы суть, одно целое, и единственная цель истины - совершенствование собственной души. Я не знаю, так ли это. Ведь это как религия. Одни верят и знают, другие - нет.