– Я балдею... – ничего не понимая, замотал я головой. – Что это получается? Ты, Ольга, моя святыня, мой свет, трахалась с Житником и родила Худосокову сына? Ну, да, конечно... Святыни создаются для того, чтобы их оскверняли псы...
– Ну ладно, хватит нюни распускать, – прервала меня Ольга. – Но в завершение лирического отступления я хотела бы сказать, что душа Юрки Львовича никак не могла переселиться в Худосокова... Житник умер от укуса гюрзы в 1997-ом, а Худосоков, насколько я знаю, родился где-то в 1959-ом. Накладочка получается... Хотя я могла бы поклясться всеми своими жизнями, что Житник вчера – это Худосоков сегодня. Один к одному... Но хватит об этом. Сейчас надо думать о спасении... Рассказывай, Борис, где был и что смог предпринять?
– Козлом я был... – смущенно сказал Бельмондо. – Но не жалею об этом... И вы, надеюсь, не будете жалеть... – Шашлыком, по крайней мере, я вас уже накормил...
– Ты? Шашлыком? – удивилась Ольга.
– Да, я! Этого архара, которого вы сожрали, мой прапраправнук сюда столкнул...
Борис рассказал нам про свою незряшную козлиную жизнь, про козу Нинку, про траву, которая сочнее и сытнее и про свои мероприятия по приучению козлиного молодняка к решительным действиям на краю краальского обрыва.
– Так, значит, это твои родственники столкнули сюда худосоковского головореза... – протянула Ольга.
– Да, Савцилло. И самого Худосокова тоже, – улыбнулся Бельмондо. – Но видимо, плохо я их учил... Хотя все свои лекции по спихиванию предметов в крааль всегда начинал с назидания, что все надо делать со страстью... Да-с, с холодным умом, но горячим сердцем.
– В целом неплохо... – подвела Ольга итог наших путешествий по времени. – Ну а ты, Вероника, чем можешь похвастаться?
– Похвастаться мне нечем, засмеете только... – смущенно улыбнулась девушка. – Потом как-нибудь расскажу...
Поняв, что больше из нее ничего не вытащишь, мы принялись думать, что делать с крючьями и кошкой. Я предложил сделать веревку из наших личных вещей и рюкзаков и закрепить ее наверху с помощью кошки.
– На двадцать с лишним метров забросить несколько килограммов? – покачала головой София. – Шутишь?
– Попробуем. А еще можно попытаться забраться наверх с помощью крючьев...
– Наверху услышат звон железа... И Худосоков... – проговорила Ольга и неожиданно разрыдалась.
Я обнял ее, успокоил. Угроза, нависшая над дочерью, терзала сердце матери, она пыталась держаться, отгоняла дурные мысли, но они вновь и вновь возвращались к ней...
– Надо поговорить с Худосоковым... – предложил Николай, смятенный слезами Ольги. – Он же человек все же... Божий человек. Надо просто найти слова... Послать записку...
– Николай прав... – зашептала София мне в ухо. – Леня прожил тяжелую жизнь, у него не было друзей, может быть, родителей. Никто не донес до него слова Божьего...
– Вот, блин, прямо ксендзы из "Золотого теленка", – выцедил я, стараясь не выходить из себя. – Ну что вы ко мне пристали? Идите, охмуряйте Худосокова. Бог вам в помощь!
Через полчаса все занимались делом: Ольга готовила обед, Баламут с Софией, обсуждая текст воззвания к Худосокову, озабоченно шептались у устья штольни, Вероника изучала наши вещи на предмет извлечения их них всего длинного и крепкого, а мы с Бельмондо ходили по краалю с задранными вверх головами. В конце концов, Борис, баловавшийся в юности скалолазанием, решил при подъеме обойтись без веревок, в том числе и страховочных, и взбираться наверх по крюкам. Когда маршрут был намечен, Баламуту пришлось прекратить обсуждение воззвания к Худосокову и взобраться мне, самому тяжелому, на плечи. На плечи Баламута взобрался Бельмондо; быстро освоившись с нетвердой "почвой", он принялся вколачивать первый крюк.
Делал он это минут пять. А я тем временем вспоминал студенческие годы, вспоминал, чтобы не думать о том, что Худосоков не может не слышать звон металла, устремляющийся к самым небесам, и, может быть, в эту самую минуту, кривя злорадной усмешкой и без того кривой рот, "свой автомат готовит к бою".
...Я вспомнил, как на Новый год, хорошо выпив, мы громоздили друг из друга пирамиду до высокого потолка "сталинской" квартиры Бельмондо и выполняли этот аттракцион несколько лет подряд, пока лыка не вязавший Баламут не упал на праздничный стол и не побил всю посуду. После этого пить нам пришлось из чего попало, а закуску отдирать от скатерти...
Вколотив первый крюк, Борис начал рядом загонять второй. Он не пошел сразу: мягкое железо легко гнулось. За это время мне вспомнилось, как на третьем, кажется, курсе, на Новый год, мы налепили шестьсот пельменей и вынесли их на холод, на веранду, и уложили аккуратными рядками на старой кровати. Но закуски было много, и пельмени оставили на завтра. А когда оно наступило, нашли на них спавшего бочком Баламута. Дрожащими от негодования руками мы осторожно сняли его с пельменей, но наказывать не стали: перепивший накануне Коля спал так крепко, что буквой "зю" смял всего лишь штук восемьдесят, то есть чуть больше своей доли. Эти восемь десятков он и съел, довольно приговаривая: "Пельмень – он и после меня пельмень"...
А Баламут думал о другом. Во время обсуждения текста послания к Худосокова ему в голову пришла мысль, что можно откупиться от него сокровищами Македонского. Но как это сделать так, чтобы Ленчик не обманул, он не знал...
Когда, наконец, со вторым крюком, а затем и с третьим было покончено, Бельмондо каким-то чудом перебрался на них и я смог сбросить с себя Баламута. И он, растирая онемевшие плечи, крикнул во всю махавшему молотком Борису:
– Помнишь, как ты на стол упал, на винегреты и селедку в винном соусе?
– Помню... – бросил Бельмондо, не оборачиваясь. И, помолчав, сказал:
– Крючьев тридцать понадобится... А у нас их двадцать пять и четверть из них придет в негодность...
Ползти по скале Борису пришлось зигзагом – трещины располагались там, где им хотелось, а не там, где нам было нужно. И крючья кончились, когда до верху оставалось что-то около семи метров. Бельмондо спустился до нижних крючьев и спрыгнул к нам.