Мы, не веря своим ушам, молчали... А Худосоков, огорченно разведя руками, продолжил:
– Уж извините, что так получилось... Видит Бог, я не хотел так скоропалительно... Но девочки ваши добрались до штолен Канчоча, оттуда проходчики дали радиограмму в поселок Зеравшан, и сегодня к обеду тут будет батальон ментов на бронетранспортерах... Я хотел пристрелить вас во сне, но потом решил, что это будет не гуманно...
Мы молчали. Даже Вероника ни проронила ни слова.
– Вижу, вы не готовы к смерти... – разочаровано констатировал Худосоков. – Но я думаю, мне удастся несколько вас расшевелить, ха-ха, раззадорить одним скоротечным, но весьма премиленьким аттракционом... Вот у меня здесь шесть бумажек, как раз по вашему числу. С вашего позволения я покажу вам, что на них написано... Вот первая и одна из самых, на мой взгляд, приятных...
Худосоков показал нам бумажный прямоугольник, вырезанный из тетради в клетку аккуратно по линиям. Слово "Пуля" на нем было написано рукой отличника начальной школы. Передав бумажку стоявшему рядом охраннику, он показал нам вторую. На ней было написано "Цианистый калий".
– Классный жребий, не правда ли? – улыбнулся Ленчик. – Я бы сам от него не отказался. Раз – и готово, без боли и напряжения.
Отправив бумажку к первой, показал нам третью. "Повешение" – было написано на ней.
– Так себе жребий... – поморщился Худосоков. – Но не самый худший. Да и веревка может оборваться и мне придется миловать... Не нарушать же вековых традиций?.. А что же на четвертой бумажке написано? "Четвертование"! Ой, ой, ой как страшно! Прямо средневековье какое-то – топором раз, топором два, и так цельных пять раз! Это Вовчик предложил, – Ленчик кивнул на стоящего рядом с ним толстошеего и краснорожего охранника. – Любит он ретро, но парень хороший, верный, как собака и отказать ему я не смог.
...Мы почти не слушали, все происходящее до того было всем нам противно и непонятно, что наши органы чувств отказывались воспринимать слова Худосокова, как данность...
– Это глюки... – шепнул я Ольге. – Нам все это кажется... Это опять волосы Медеи...
– Я тоже так подумала... – расслабленно прошептала Вероника. – Мы еще спим...
– Ну тогда давайте получать удовольствие, – попытался усмехнуться Николай. – Глюк, я вам скажу, что надо... Кровь прямо стынет, и выпить хочется, как никогда...
Худосоков слушал нас с гримасой брезгливой жалости. Когда мы замолчали, он недоуменно покачал головой и продолжил свой спектакль:
– Вы правы. Все, что сейчас происходит – это глюк. Все, что происходит в каждой жизни – это настоящий глюк перед настоящей смертью. Так мне сказал мне один доморощенный философ перед тем, как я отправил его в зажизненное небытие. Так что давайте продолжать глючить. Под номером пятым у нас идет водружение на кол, под номером шестым – сожжение при помощи бензина...
– А сдирания кожи не будет? – поинтересовался Бельмондо, доставая сигареты из моего нагрудного кармана.
– Я же говорил вам, что времени у меня нет... – посмотрев на часы, раздраженно ответил Худосоков. – И хватит паясничать. Сначала я хотел устроить лотерею, но потом сообразил, что пикантнее будет, если вы сами распределите между собой эти листочки. Если через пятнадцать минут вы этого не сделаете, то все будете сожжены. Бензина, поверьте, у меня хватит. А не хватит, вам же хуже будет – тут в радиусе двухсот километров ожоговых клиник нет...
Мы ушли в штольню, и скоро листочки были распределены. Веронике достался цианистый калий, Софии – пуля, Ольге – веревка с шансом на обрыв. А мы с Бельмондо и Баламутом бросили все-таки жребий и мне выпал бензин, Борису – кол в задницу, а Николаю – четвертование.
Ольга не нервничала, как, впрочем, и я. Свобода наших девочек казалось нам более чем достойным вознаграждением за нашу, пусть даже мученическую, смерть.
– Интересно, что скажет Судья на этот раз... – сказала Ольга, когда мы уселись на дорожку.
– Он всем одно и тоже говорит... – вздохнул я. – У него утвержденный протокол...
– А ты откуда знаешь?
– Встречался с ним в 97-ом... После того, как Житник две пули в меня вогнал... Я тогда не поверил – думал, что привиделось... Все было точь-в-точь, как ты рассказывала... Только грехи мои...
Мы, рассматривая друзей, сидевших напротив, помолчали с секунду, затем Ольга опустила головку мне на плечо и с улыбкой сказала:
– А помнишь, тогда на Дарвазе, после того, как ты вытащил меня из лавины, я спросила тебя: "Неужели мы умрем в один день?" И я не доживу до тебя целых двадцать лет...
– В следующей жизни я проживу на двадцать лет меньше тебя, обещаю...
– Не надо... Знаешь, давай договоримся искать друг друга в той жизни... Всю жизнь искать...
– А если ты будешь лягушкой?
– Будешь держать меня в террариуме за сто пятьдесят баксов и целовать на ночь...
– Идет, родная... Пошли к Худосокову, мне не терпится взять тебя зелененькую...
– Хамишь?
– Нет, я имел в виду на руки...
Мы вышли из штольни и окаменели от удивления – в краале никого не было! И более того, со вчерашнего вечера никого не было – трава на посадочной площадке была непримятой и росистой...
– Я балдею! – только и сказал Борис. – И чувство такое радостное, как будто кол у меня из задницы вытащили...
Мы рассмеялись и уставились кто на кого...
– Групповой глюк? – наконец, спросил Баламут.
– Похоже, – ответил я. – Подмешал, наверное, Худосоков что-нибудь в спиртное... Или волосы Медеи, в крааль накидал...
– Ну тады пойдемте досыпать, – предложил Николай. – Может быть, Ленчик...
– Ну вот, накликали черта, – перебил его Борис, заметив наверху фигуру человека с веревочной лестницей в руках. – Смотрите – кажись, сами Худосоков к нам собираются спускаться...
К нам спустился не Худосоков, а Шварцнеггер. Не сколько голосом, сколько своим необычно свирепым взглядом он построил нас в шеренгу по росту и, выровняв ее прикладом автомата, сказал, что с сегодняшнего вечера для нас вводится ежедневная двухразовая строевая и физическая подготовка – три часа до завтрака и три часа перед ужином.