515. Зв. 1927, № 1, с посвящ. «Валентину Михайловичу Бело-городскому», без ст. 39—42. - - ПСС, 2 по машинописи, переданной Клюевым в 1929 г. в Ленинграде итальянскому слависту Этторе Ло Гатто. Песнослов, 90 по Зв, без посвящ., с неточно приведенным эпиграфом и внесенными исправлениями по беловому автографу — ИРЛИ. Беловой автограф — ИРЛИ, без ст. 51— 54, с зачеркнутыми ст. 119—120, с вар. ст. 146 «Насытить утробу нашу», подпись: Николай Клюев, дата: 1927. Об истории создания этой поэмы и смысле ее Клюев поведал в письме от 20 янв. 1932 г., адресованном Всероссийскому Союзу писателей: «Последним моим стихотворением является поэма под названием "Деревня", помещенная в одном из виднейших журналов нашей республики, прошедшая сквозь чрезвычайно строгий разбор нескольких редакций, <которая> подала повод обвинить меня в реакционной проповеди кулацких настроений. Говорить по этому поводу можно, конечно, без конца, но я признаюсь, что в данном произведении есть хорошо рассчитанная мною как художником туманность и преотдаленность образов, необходимых для порождения в читателе множества сопоставлений и предположений; чистосердечно уверяю, что поэма "Деревня", не гремя победоносной медью, до последней глубины пронизана болью свирелей, рыдающих в русском красном ветре, в извечном вопле к солнцу наших нив и чернолесий.
Свирели и жалкования "Деревни" сгущены мною сознательно и родились из уверенности, что не только сплошное "ура" может убеждать врагов трудового народа в его правде и праве, но и признание своих величайших жертв и язв неисчислимых от власти желтого дьявола — капитала. Так доблестный воин не стыдится своих ран и пробоин на щите, его орлиные очи сквозь кровь и желчь видят
На Дону вишневые хаты,
По Сибири лодки из кедр. Разумеется, вишневые хаты и кедровые лодки выдвинуты мною лишь как моя эстетика, но отнюдь не в качестве проклятия благороднейшим явлениям цивилизации...
Просвещенным и хорошо грамотным людям давно знаком мой облик как художника своих красок и в некотором роде туземной живописи. Это не бравое "так точно" царских молодцов, не их формы казарменные, а образы, живущие во мне, заветы Александрии, Корсуня, Киева, Новгорода от внуков Велесовых до Андрея Рублёва, от Даниила Заточника до Посошкова, Фета, Сурикова, Нестерова, Бородина, Есенина. Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русский берестяной Сирин должен быть ощипан и казнен за свои много-пестрые колдовские свирели — только лишь потому, что серые, с невоспитанным для музыки слухом обмолвятся люди, второпях и опрометно утверждая, что товарищ маузер сладкоречивее хоровода муз? Я принимаю и маузер, и пулемет, если они служат славе Сирина — искусства... Я отдал свои искреннейшие песни революции (конечно, не поступясь своеобразием красок и языка, чтобы не дать врагу повода для обвинения меня в неприкрытом холопстве).
Первая часть "Деревни" — это дума исторического пахаря, строки:
Объявится Иван Третий Попрать татарские плети, — скрывают тот же смысл, что и слова в моем стихотворении "Ленин": "То Черной Неволи басму Попрала стопа Иоанна". Бурная <?> повышенность тона стихов будет понятна, если правление Союза примет во внимание следующее... С опухшими ногами, буквально обливаясь слезами, я в день создания злополучной поэмы первый раз в жизни вышел на улицу с протянутой рукой, рукой за милостыней.
Стараясь не попадаться на глаза своим бесчисленным знакомым писателям, знаменитым артистам и художникам, на задворках Сытного рынка я, упиваясь образами потерянного избяного рая, сложил свою "Деревню".