Строго упорядочен отбор тканей, одежды, обуви, украшений. Неразборчивое попадание сюда случайных вещей исключено. Все только со знаком крестьянского предпочтения. Особой, ставшей притчей во языцех узорчатости стих Клюева достигает отчасти и за счет всех этих «миткалей», «камлотов», «канифасов», «пестряди», «ряднин». Именно они входят в устойчивый круг клюевских символов крестьянского мира: «душа пестрядинная» (у деда), «небо пестрядное», «пестрядинная волна». Еще больший характер узорчатости придают стиху Клюева запечатленные в нем образы крестьянской одежды, наряды («пятишовка», «шугай»). Поименован и чуть ли не весь домашний скарб, предстающий даже в виде некой домашней нежити («резная укладка», «корчага»). Скарб избяного хозяйства поэтизируется Клюевым с особым вдохновением, поскольку это предметы, на которых хранится печать «дел и дней» крестьянского бытия. «Русский короб» и «эллинскую вазу» поэт уравнивает в их равноценном содержании красоты. Предельно насыщена поэзия Клюева и образами крестьянской снеди: пахучие ковриги, колобы с начинкой, варенухи, толокно на меду, масляный блинник, просяной каравай, калач, пшеничная сайка, сытовый хлеб, сбитень, окунья, сомовья уха и т. д. Но вместе с тем снедь как самоценное благо Клюевым обычно не поэтизируется. Есть у него такое, например, живописание «куса»:
Как у куса нутра ячневы,
С золотой наводной корочкой...
Но это «кус» не простой, а «поминный», на нем лежит печать христианского милосердия, он подан убогому Пафнуть-юшке, который его и восхваляет в своем «Прославлении милостыни» (1914). Снедь почти неизменно возводится Клюевым из своего материально-утилитарного круга в сферу идеального. Об этом свидетельствуют такие, например, строки о ковриге: «В ржаном золотистом сиянье / Коврига лежит на столе...» (Коврига, 1915) или такие образы, как «щаный сад», «блинный сад», «голубка-кутья», «сон сладимей сбитня».
Знаменательно, что образ снеди вводится поэтом и в собственную характеристику (в наброске «Из записей 1919 года»). Этот уникальный автопортрет похож на мозаику из человеческих ценностей, воссоздающую в совокупности образ личности во всем универсализме ее природно-космического, планетарно-национального и духовного бытия. В основе — тело (как ее материальное ядро), ценность которого даже особо подчеркивается: «Принимаю тело свое как сад виноградный...»23 Клюев принадлежал к тем художникам XX века, которые в «целомудренной» доселе русской литературе выступили с эмансипацией человеческого тела, с которого снималась теперь лежавшая на нем долгое время печать греховности и в котором открывался смысл прекрасного Божьего творения. Для материальной пищи, для того, чтобы отмеренный человеку на земле срок прошел в благоденствии, даются ему блага земли, природы. Поэт выступает их изобразителем. Не забывает подчеркнуть он это и в отмеченном «автопортрете», упоминая о любимой снеди: прянике, изюме, меде и прочем. Однако, по Клюеву, дается человеку все это не просто для потребления, но еще и для осознания всей щедрости и красоты устроенного во благо ему мира. Поэтому он не столько отмечает полезную сущность снеди, сколько любуется ею, выявляя утонченность и избирательность вкуса ценителя и знатока: пряник не какой-нибудь, а «тверской», варенье не из всякой ягоды, а из «куманики», изюм не простой, а «синий», то же и о «цеженом» меде и «постном» сахаре.