Порфирий ходил по комнате в беспокойстве, не зная, что ему говорить с ней.
— Ты, верно, устал, дружочек?.. ложись, успокойся…
— Как это можно! — вскричал Порфирий.
— Что, как можно?
— Я при даме не могу… извините… мне стыдно!
— Стыдно?.. при мне стыдно!.. что ты говоришь, Порфирий?
— Да-с, стыдно… я холостой человек… вам неприлично…
— Мне неприлично?.. так я здесь лишняя!
— Конечно-с… я не могу вас держать у себя…
— Ах, я несчастная! он меня выгоняет!.. Соблазнил мою душу, свел меня с ума, заставил бежать от отца и матери… Ай, ай, ай!.. я умираю, умираю!..
— Прошу вас покорно не кричать!.. что это такое!.. люди услышат, бог знает что подумают!
— Умираю, умираю! — кричала Анастазия, метаясь по дивану.
— О, боже мой! — вскричал Порфирий, всхлопнув руками и заходив по комнате.
Из распахнувшегося платья на груди отчаянной Анастазии выпал на пол засаленный пакет.
Порфирий поднял его, развернул. В нем были два листа бумаги, сложенные на четверо: один из них пашпорт на имя прапорщицы Ульяны Пршипецкой, другой следующего содержания:
«Сиятельнейший князь, ваше сиятельство,
Лишившись на поле брани мужа моего, убитого в последнюю отечественную войну, на турецких границах, при крепости Варшаве, в чине аудитора, с тремя малолетными грудными детьми…»
Порфирий не успел еще дочитать, как вдруг мнимая Анастазия вскочила с дивана, бросилась к нему.
— Нет! — вскричала она, — я от тебя не отстану!.. нет, соблазнитель! ты лишил меня чести, сманил от отца и матери!..
— Прочь! — вскричал Порфирий, оттолкнув ее. Бумаги посыпались на пол.
— Я, прочь?… жена твоя прочь!.. Ты кого упрашивал давиче?.. Чьи целовал ты очи?..
— Извольте, госпожа Пршипецкая, собрать свои бумаги с полу и идти…
— Пршипецкая? так что ж, что Пршипецкая! Для тебя же назвалась Пршипецкой!..
— Извольте отправляться к своим грудным детям! — вскричал Порфирий, — покуда я не послал за полицией!..
— Обманщик, лекаришка! дуб, пень, колода, мешок, дылда, лотва, мерехлюндия!..
Осыпая бранью Порфирия, госпожа Пршипецкая собрала бумаги свои, накинула платок на голову, схватила со стола кусок пунцового гроденапля,[16] купленного Порфирием на тюнику для обожаемой Анастазии, и — бросилась в двери. Из полузатворенных дверей высунула она язык, плюнула чуть-чуть не в лицо бедному Поэту, вскрикнула: у-у! писаришка безмозглой! — и исчезла.
Усталость, клонящий сон, Зоя, хаос… бродили в мыслях Порфирия; приперев двери на крюк, он бросился в платье на постель и, вздохнув глубоко, заснул.
Бал Романа Матвеевича сделал ужасный переворот в городе. В полковом штабе, в полиции и в уездной суде все вздыхали; мысль о Зое вмешалась во все производства дел. Начальство думало о ней молча; но вся подчиненность канцелярии думала о Зое вслух; и иногда, в восторженных разговорах шепотом о ее красоте, раздавалось громогласно: прелесть, как хороша!
Часто, однако же, для прекращения неуместных восклицаний, слышно было строгое: что-с!
— Ничего… бумага-с, — отвечали неосторожные.
Слово: то-то-с — прерывало все восторги. Пламенное чиновное сердце садилось смиренно на место, а душа снова начинала вникать в смысл прошений по пунктам или в шаги.
Задумчивости и рассеянию, которые постигли всех после первых явных восторгов, не было примера.
Прапорщик, отуманенный любовью, вместо кивера прикладывал руку к сердцу, забывал расстегивать которую-нибудь из пуговиц и — получал выговор.
Поручик, ослепленный красотою Зои, почти при каждом новом построении взвода задумывался: где дирекция?[17] направо или налево? — и получал выговор.
Маиор, разнеженный чувствами любви, из злого фрунтовика вдруг сделался добрым и — получал выговор.
Полковник, желая угодить Зое, забыл о шагах, о ученье поодиночке, по отделениям и шереножное ученье; почти всякий день у него на плаце ученье с музыкой и маневры по большой улице, мимо дома Романа Матвеевича. Полковому капельмейстеру приказал он, чтоб музыка не смела играть увертюр, а играла бы концерты. Он изморил всех концертами и маневрами мимо дома Романа Матвеевича, — и не получал ни от кого выговора.
Городничий также, чтоб угодить сердцу своему, нашел необходимым отделить квартирную комиссию от полиции и поместить на большой улице против дома Романа Матвеевича. Это отделение полиции ужасно как его занимало: несколько раз в день приезжал он справляться, кто именно требует квартир и отведены ли? Вся деятельность полиции концентрировалась против окон дома Романа Матвеевича; тут было сухо во время слякоти, полито во время жаров и пыли; тут нельзя было спотыкнуться даже трезвому, ни крикнуть охриплому. На все прочее, не имеющее никакого отношения к дому Романа Матвеевича, Городничий мало обращал внимания и — не получал ни от кого выговора.
17