— Па... Давит что-то. Что это?
— Это... — Григорий смутился, сделал вид, будто приглядывается к белым лепесткам на детской ладони. — Бутылка пустая. Молоко брал на работу.
А как только Маринка снова отвернулась к окну, оглянулся и, уверившись, что никто не смотрит, достал из кармана закупоренную бутылку. Просунул ее за Маринкиной спиной в окно и бросил в кусты, мимо которых мчался трамвай.
К вам, люди!
Люди шли и шли... В огненной радуге возле памятника вспыхивали все новые оттенки. Возле памятника... Я не знаю, как называть его. В газете писали: бюст, монумент. В селе говорят: памятник. Памятник мне. За труд мой мозолистый, что пророс на ниве тяжелым колосом, за дни тревог и ночи бессонные. И цветы эти не просто радуга — это почет людской.
Сегодня мне кажется, что и в моем сердце зацвели цветы. Выросли, раскрыли теплые лепестки, защекотали тревожно и сладостно...
А люди идут и идут... Из местечка, из соседних сел, из нашей слободы. Только Ульяна стоит сбоку, скрестив на груди руки, в уголках глаз, между морщин, гасит усмешку. В руке держит пучок васильков. Я уже думала, что и не подойдет. Все же подошла последней. Перекинула, как тлеющий уголек, из руки в руку синий пучочек, протянула мне.
— Возьми, Галя. В Барамиках набрала. Теперь их там много растет.
Крылом ночной птицы мелькнула по ее лицу тень, и Ульяна отвела руку.
— Пожалуй, лучше ему. Монументу.
«Пожалуй, так лучше», — согласилась и я в мыслях.
Ульяна бросила колючий синий огонек в радугу и ушла. И на митинг не осталась.
С чего бы это?..
Из моего звена выписалась, на работу в бригаду ходит берегом, чтоб только не проходить мимо моего двора. Я тоже давно не была у нее. И не пойду первой... Хотя иногда, а особенно когда запоют девчата «Гриця»[8], седой грустью окутывает сердце. Никто лучше нас не пел эту песню. Вместе в девушках ходили. Супряжных коней вдвоем вели в колхоз, перешагнув гнев мужей. После войны на пепелище артельного двора вкапывали вместе первый столб.
А вот теперь...
Васильки набрала в Барамиках. В Барамиках?.. Это ж там была земля моего звена. Она-то впервые и уродила по двадцать пять центнеров с гектара. Неспроста тот букет. Что Ульяна хотела сказать им? «Их теперь много растет там...» Ну и что же, — много! Истощили землю, забросили поле. Васильки и растут.
Я посеяла в нынешнем году близ села, на клеверище.
Душно. Почему-то сон не приходит, бродит под окнами... Вот уже и полночь падает звездной капелью за окном. Спать, спать!.. Но сон снова вспархивает невидимой птицей. А сверху — иные вспугнутые птицы — мысли.
Зачем Ульяна положила цветы под памятник? Кинула их, и они вспыхнули, словно глаза. Наверное, горят и сейчас. А та, другая Галя, смотрит на них. Я здесь, в кровати, а она — всю ночь под звездами...
Сказать правду, я только на людях поглядываю так спокойно на памятник. А так... Я даже немножко боюсь его. Особенно жутко, когда одна прохожу мимо него ночью. Тогда кажется: он сходит с пьедестала и неслышно шагает за мной. Я бросаюсь в хату, а он останавливается под окном и заглядывает в комнату. Как вот сейчас... И мы молчаливо разговариваем с ним. С нею. С призраком моего воображения, которое не всегда удается унять. Я рассказываю ему, как встречали меня в столице, какое обещание дала я на областном совещании, советуюсь с ним, где сеять в нынешнем году, какую давать подкормку. А когда-то мы советовались с Ульяной.
Та, бронзовая Галя, во всем соглашается со мной. Ведь она знает, что я не обижу ее, что все это для нее.
Но сегодня... Сегодня она задает мне вопросы, странные и не совсем понятные. Почему? Может, потому, что цветы дарила ей, а не мне... Спрашивает что-то о почете, о славе. Знаю ли я, что такое слава? Пожалуй, знаю. Для многих людей это птица, за которой они гонятся всю жизнь. А не страшно ли держать ее в руках? А не сожмется ли от страха сердце, что вдруг упорхнет она?
Не уродит пшеница. И тогда я потеряю право стоять рядом с ней, буду бояться поднять на нее глаза. Она упрекает, что я иногда стесняюсь ее. А как не стесняться? Разве я могу нести мимо нее из лавки керосин, селедку, картошку из огорода? Мне стыдно, и носит их мне соседская девочка.
Но еще страшнее укоры Ульянины: Ульяна говорит, что я уже тоже бронзовею, что мне в селе уже не говорят правды, не ругают никогда. Разве можно ругать монумент!
Керосин... Слава... Васильки... Все перепуталось в моей голове. Большое и мелкое. Хотя, может, и не мелкое оно. Эти васильки... Разве я не знаю, на что намекает Ульяна. Что я поменяла участок. Что только мое звено может вывезти на поле столько удобрений. А как же иначе? Ведь я не для себя. Для всех... И почему сегодня приходят мне в голову эти мысли? Потому что жгут меня васильки своим синим огнем? Потому что они — не мне?..