Кротостью, теплотой повеяло от отцовых слов. И эта кротость трогала Федора. Хотелось подойти к этому сухонькому, сгорбленному старичку, приласкать его, погладить по плечам большими руками. Но в то же время будто и неловко как-то. А старик долбил стамеской, не замечая ничего. Между тем мысли его все время — возле сына. Федор будто ожил в работе. Надо бы ему еще что-нибудь найти.
На следующий день Лука остановил на улице Павла, придержал за вожжи буланого жеребца.
— Павло, у меня к тебе дело... Только так, чтоб ты да я, больше никому! — И, подойдя ближе, зашептал: — Тоскует Федор... Как туча бродит! И с лица спал. Да и не диво: после таких мыслей. Оно со временем обойдется, обживется... Я уже его и к резьбе привлекаю. У тебя нет там какой-нибудь работы? Глядь, и забудется за нею.
— Работы? — Слова старика показались Павлу выдумкой. Вот бы ему сейчас забросить куда-нибудь все свои заботы, достал бы он ледку, накупил удочек!.. — Гм, работы... Подумаем. Какой же ему?.. Может, агитатором согласится... А пока что я привезу ему нашу доску с перспективным планом, попрошу оформить. Я и так хотел к вам с нею... А не покажет он мне, с какой стороны ворота открываются?
— Нет, не покажет. Мы не прямо, а с подходцем...
Вечером дед Лука помог Павлу сложить под навесом доски, долго приглядывался к бумажке, на которой были написаны заголовки и цифры плана.
— Чтоб я не напутал чего...
— Федор вам покажет. А может, ты и сделаешь,
Федя? — И сам застыдился этой бумажки, поспешно попрощался.
— Павло боится, чтоб не загулялся я, — будто между прочим сказал отцу. А в глазах вспыхнули смешинки, от которых старался убежать глазами Лука. — Сам же мне удочки советовал. Это, видно, кто-нибудь намекнул ему. Или у него самого столько работы, что рад пораспихивать ее меж людей?
— Да, да, это так... — смешно заморгал белесыми веками Лука. — Работы у него хватает...
— А чего так?
— Да как тебе... — Лука обрадовался, что удалось ему свернуть с опасной стежки. — Значит, ее больше, чем нужно.
— А разве так бывает?
— У нас всегда так.
Отцовы слова — как загадка. Но он сам разгадает ее. Придет время. Отец еще и сейчас словно теряется перед ним. Боится обидеть словом, воспоминанием. Они только раз вспомнили мать. Федору часто, и особенно в этой хате, слышится ее голос. Шуршит прялка, мать грустит тоскливой песней, подергивая одной рукой кудель из гребня, а другой время от времени гладя его по голове. Бывало, она и накричит, но все это давно забылось. А вот ее шершавая теплая ладонь, пахнущая дымом печи и полынью, запомнилась навсегда, до могилы. Отец, видно, чувствует себя виноватым в том, что надорвалась она на работе, а он не смог заработать достаточно, чтобы обеспечить ее жизнь. Даже карточки ее не осталось — памяти для сыновей.
Лука чувствует себя немного скованным возле сына и по другой причине. По своей простоте он несколько теряется перед ученостью и образованностью сына. Но понемногу эта простота все ближе садится возле учености, ибо угадывает и в ней искренность.
С Федором можно поговорить о чем угодно, расспросить и про удивительные ракеты, и про новые деньги, и он не хмыкает, как Василь: «А я их видел?» или «Раз в газетах пишут — значит, правда!»
Теперь каждое утро под навесом напевают уже два рубанка и стучат два топора.
Лето. На улице — ни души. В лугах уже скошены травы, на зеленых отавах — тишина. На стогах, словно вырезанные из черного граба, неподвижные орлята и ястребы. Да еще под горой чья-то фигура. Там, где криница. Из нее, из той криницы, как до сих пор помнит Федор, брала воду их мать. Прозрачную, вкусную воду. Отец говорит, что в войну криницу засыпало бомбой. Кто же там возится под горой? Какой-то добрый человек, возможно, из тех, кто пил отсюда воду до войны. Разве пойти помочь?
Взял в одну руку свою палку, в другую — лопату и пошел, опираясь на нее, как на костыль. «Москалеву криницу копать», — улыбнулся. И приятно ему, что вот так внезапно взял в руки лопату, как тот москаль. Пускай беседует с людьми живой ручей, и пусть в этом разговоре слышится и его собственный голос.
К его удивлению, человек, копавший землю, не помнил вкуса криничной воды. Был он молод, хоть и с бородкой клинышком, с усиками. Из-под белого соломенного брыля выглядывали длинные волосы. Одет чересчур опрятно для такой работы — в костюме, резиновых сапогах.
«Какой-нибудь местный философ-чудак? Или стиляга? — пытался отгадать Федор. — Стиляга — откуда ему здесь взяться, — да он и копать не стал бы».
— Бог на помочь! — кинул он шутливо.
— Спасибо, — ответил тот. — Боги сказали, чтоб и вы помогали.
— А я вот их и послушался. А вы уже немало набросали.